Page 186 - Хождение по мукам. Хмурое утро

По совместительству Анисья работала в драматическом кружке и бегала слушать
общедоступные лекции на историко-филологическом факультете, эвакуированном сюда
из Казани. К своим прямым обязанностям – сидеть в коридоре, в продранном
вольтеровском кресле, у дверей зампредисполкома – Анисья относилась крайне
высокомерно: либо она, обхватив голову, чтобы заткнуть пальцами уши, и нагнувшись к
коленям, читала трагедии Шекспира и, когда ее звали, отвечала рассеянно: «Сейчас,
сейчас…» – и даже огрызалась на повторные предложения – отнести какой-нибудь пакет
в какую-нибудь одну из многочисленных комнат, загроможденных столами и набитых
людьми, выдумывавшими себе занятия; либо ее вообще не оказывалось на месте.
Однажды, когда по этому поводу одна из сотрудниц, с картофельным лицом, сделала ей
замечание, – Анисья так темно взглянула на нее: «Не возвышайте голос, товарищ,
казачьей шашки я не боялась…», – что интеллигентная сотрудница, прежде много
потрудившаяся на почве женской эмансипации, сочла за лучшее не связываться с этой
рабоче-крестьянской нахалкой…
Даша возвращалась домой в шестом часу. Анисья – иногда только поздно ночью. Жили
они в деревянном домике над Волгой. Кузьма Кузьмич, крепко помня наказ Ивана
Ильича, – кормить Дашу и Анисью досыта, – продолжал, против своей совести,
заниматься туманными делами по добыче съестных продуктов и дровишек, – хотя
тяжеленько ему иной раз приходилось: и года сказывались, и осенняя непогода клонила
от суеты к тихим философским размышлениям у натопленной печурки, под мягкий шум
дождя по крыше.

Обычно, когда утренний полусвет уже синел в окошке, Даша и Анисья кушали
морковный чай с чем-нибудь и уходили на работу. Кузьма Кузьмич, вымыв посуду,
вынеся помойное ведро и подметя веником пол в обеих комнатушках, начинал не спеша,
а часто и со вздохами, обдумывать и прикидывать: у кого бы сегодня можно стрельнуть
парочку яичек, кусочек сала, бутылку молока, полшапки картошки… Кузьма Кузьмич не
побирался, – боже сохрани! Он лишь производил честный обмен философских и
моральных идей на предметы питания. За эти два месяца его знала почти вся Кострома,
и он не раз путешествовал даже в пригородные села.
Размышляя, он обычно что-нибудь чинил или пришивал у рассветающего окошка. Жизнь
– могучая сила. Даже во времена глубочайших исторических сдвигов и тяжелых
испытаний люди вылезают из материнского чрева головой вперед и со злым криком
требуют себе места в этом бытии, по вкусу или не по вкусу оно приходится их
родителям; люди влюбляются друг в друга, не глядя на то, что внешних средств для
этого у них несравненно меньше, чем, скажем, у тетерева, когда он, приплясывая на
весенней проталине, распускает роскошный хвост. Люди ищут утешения и готовы
половину каравая отрезать человеку, который прольет неожиданный покой в их душу,
истерзанную сомнением: «Куда же мы придем в конце-то концов, – траву будем есть,
срам капустным листом прикрывать?» Другие благодарны понятливому слушателю,
перед кем, не опасаясь Губчеки, можно вывернуть себя наизнанку со всей прикипевшей
злобой.

Кузьма Кузьмич отправлялся по дворам. Вытирал в темных сенях ноги и заходил на
кухню. Иная хозяйка крикнет ему со злобой:

– Опять, дармоед, приплелся! Нету ничего сегодня, нету, нету…
– О Марье Саввишне пришел справиться, – приветливо тряся красным лицом и морща
губы, отвечал Кузьма Кузьмич. – Плоха она?

– Плоха.
– Анна Ивановна, не смерть страшна, – сознание бесплодно прожитой жизни томит нас
тоской. Вот где нужно утешение человеку, – положив руку ему на холодеющий лоб,
сказать: жизнь твоя была скудная, Марья Саввишна, и нечего жалеть о ней, но ты
потрудилась, как самая малая мурашка, – безрадостно и хлопотливо тащила свою
соломинку. А труды никогда не пропадают даром, все складывается, – дом человеческий
растет и широк и высок, и где-то твоя соломинка чего-то подпирает. Детей, внуков ты
выходила, вот и вечер твой настал: закрой глаза, усни тихо. Не жалей ни о чем: не ты в
твоем убожестве виновата…
Кузьма Кузьмич журчал, сидя у двери на табурете, а хозяйка, коловшая лучину, вдруг