Page 15 - Конармия

последнему рабби из Чернобыльской династии.
Мы поднялись с Гедали вверх по главной улице. Белые костелы блеснули вдали, как
гречишные поля. Орудийное колесо простонало за углом. Две беременные хохлушки вышли
из ворот, зазвенели монистами и сели на скамью. Робкая звезда зажглась в оранжевых боях
заката, и покой, субботний покой, сел на кривые крыши житомирского гетто.
— Здесь, — прошептал Гедали и указал мне на длинный дом с разбитым фронтоном.
Мы вошли в комнату — каменную и пустую, как морг. Рабби Моталэ сидел у стола,
окруженный бесноватыми и лжецами. На нем была соболья шапка и белый халат, стянутый
веревкой. Рабби сидел с закрытыми глазами и рылся худыми пальцами в желтом пухе своей
бороды.
— Откуда приехал еврей? — спросил он и приподнял веки.
— Из Одессы, — ответил я.
— Благочестивый город, — сказал рабби, — звезда нашего изгнания, невольный
колодезь наших бедствий!.. Чем занимается еврей?
— Я перекладываю в стихи похождения Герша из Острополя.
— Великий труд, — прошептал рабби и сомкнул веки. — Шакал стонет, когда он
голоден, у каждого глупца хватает глупости для уныния, и только мудрец раздирает смехом
завесу бытия… Чему учился еврей?
— Библии.
— Чего ищет еврей?
— Веселья.
— Реб Мордхэ, — сказал цадик и затряс бородой, — пусть молодой человек займет
место за столом, пусть он ест в этот субботний вечер вместе с остальными евреями, пусть он
радуется тому, что он жив, а не мертв, пусть он хлопает в ладоши, когда его соседи танцуют,
пусть он пьет вино, если ему дадут вина…
И ко мне подскочил реб Мордхэ, давнишний шут с вывороченными веками, горбатый
старикашка, ростом не выше десятилетнего мальчика.
— Ах, мой дорогой и такой молодой человек! — сказал оборванный реб Мордхэ и
подмигнул мне. — Ах, сколько богатых дураков знал я в Одессе, сколько нищих мудрецов
знал я в Одессе! Садитесь же за стол, молодой человек, и пейте вино, которого вам не
дадут…
Мы уселись все рядом — бесноватые, лжецы и ротозеи. В углу стонали над
молитвенниками плечистые евреи, похожие на рыбаков и на апостолов. Гедали в зеленом
сюртуке дремал у стены, как пестрая птичка. И вдруг я увидел юношу за спиной Гедали,
юношу с лицом Спинозы, с могущественным лбом Спинозы, с чахлым лицом монахини. Он
курил и вздрагивал, как беглец, приведенный в тюрьму после погони. Оборванный Мордхэ
подкрался к нему сзади, вырвал папиросу изо рта и отбежал ко мне.
— Это — сын равви, Илья, — прохрипел Мордхэ и придвинул ко мне кровоточащее
мясо развороченных век, — проклятый сын, последний сын, непокорный сын…
И Мордхэ погрозил юноше кулачком и плюнул ему в лицо.
— Благословен господь, — раздался тогда голос рабби Моталэ Брацлавского, и он
переломил хлеб своими монашескими пальцами, — благословен бог Израиля, избравший нас
между всеми народами земли…
Рабби благословил пищу, и мы сели за трапезу. За окном ржали кони и вскрикивали
казаки. Пустыня войны зевала за окном. Сын рабби курил одну папиросу за другой среди
молчания и молитвы. Когда кончился ужин, я поднялся первый.
— Мой дорогой и такой молодой человек, — забормотал Мордхэ за моей спиной и
дернул меня за пояс, — если бы на свете не было никого, кроме злых богачей и нищих
бродяг, как жили бы тогда святые люди?
Я дал старику денег и вышел на улицу. Мы расстались с Гедали, я ушел к себе на
вокзал. Там, на вокзале, в агитпоезде Первой Конной армии меня ждало сияние сотен огней,
волшебный блеск радиостанции, упорный бег машин в типографии и недописанная статья в