Page 18 - Котлован

— Извольте, гражданин Козлов, спать нормально — что это за класс нервной
интеллигенции здесь присутствует, если звук сразу в бюрократизм растет?.. А если ты,
Козлов, умственную начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на локоть и
сообщи: почему это товарищу Вощеву буржуазия не оставила ведомости всемирного
мертвого инвентаря и он живет в убытке и в такой смехотворности?..
Но Козлов уже спал и чувствовал лишь глубину своего тела. Вощев же лег вниз лицом
и стал жаловаться шепотом самому себе на таинственную жизнь, в которой он безжалостно
родился.
Все последние бодрствующие легли и успокоились; ночь замерла рассветом — и
только одно маленькое животное кричало где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя
или радуясь.
Чиклин сидел среди спящих и молча переживал свою жизнь; он любил иногда сидеть в
тишине и наблюдать все, что было видно. Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом —
поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем больше он
сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась печаль, так что Чиклин встал и уперся
руками в стену барака, лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать ему никак не
хотелось — наоборот, он бы пошел сейчас в поле и поплясал с разными девушками и
людьми под веточками, как делал в старое время, когда работал на кафельно-изразцовом
заводе. Там дочь хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку по
лестнице в июне месяце, а она ему шла навстречу и, приподнявшись на скрытых под платьем
ногах, охватила его за плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть
на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера, но тогда она ему не
понравилась, точно была постыдным существом, — и так он прошел в то время мимо нее не
остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное существо.
Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который у Чиклина был
единственным со времен покорения буржуазии, обосновавшись на ночь, как на зиму, он
собрался пойти походить по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.
Неизвестный вначале человек вошел в ночлежное помещение и стал в темноте входа.
— Вы еще не спите, товарищ Чиклин! — сказал Прушевский. — Я тоже хожу и никак
не усну: все мне кажется, что я кого-то утратил и никак не могу встретить…
Чиклин, уважавший ум инженера, не умел ему сочувственно ответить и со стеснением
молчал.
Прушевский сел на скамью и поник головой; решив исчезнуть со света, он больше не
стыдился людей и сам пришел к ним.
— Вы меня извините, товарищ Чиклин, но я все время беспокоюсь один на квартире.
Можно, я просижу здесь до утра?
— А отчего ж нельзя? — сказал Чиклин. — Среди нас ты будешь отдыхать спокойно,
ложись на мое место, а я где-нибудь пристроюсь.
— Нет, я лучше так посижу. Мне дома стало грустно и страшно, я не знаю, что мне
делать. Вы, пожалуйста, не думайте только что-нибудь про меня неправильно.
Чиклин и не думал ничего.
— Не уходи отсюда никуда, — произнес он. — Мы тебя никому не дадим тронуть, ты
теперь не бойся.
Прушевский сидел все в том же своем настроении; лампа освещала его серьезное,
чуждое счастливого самочувствия лицо, но он уже жалел, что поступил несознательно,
прибыв сюда; все равно ему уже не так долго осталось терпеть до смерти и до ликвидации
всего.
Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз и думал, какую бы ему наиболее
благополучную линию принять в отношении сидящего представителя интеллигенции.
Сообразив, он сказал:
— Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения, свою кровь портили, чтобы
выдумать по всем условиям общепролетарскую жилплощадь. А теперь, я наблюдаю, вы