Page 20 - Котлован

Но Прушевский не ответил, и они молча продолжали вдвоем свою дорогу. Уныло и
жарко начинался долгий день; солнце, как слепота, находилось равнодушно над низовою
бедностью земли; но другого места для жизни не было дано.
— Однажды, давно почти еще в детстве, — сказал Прушевский, — я заметил, товарищ
Чиклин, проходящую мимо меня женщину, такую же молодую, как я тогда. Дело было,
наверное, в июне или июле, и с тех пор я почувствовал тоску и стал все помнить и понимать,
а ее не видел и хочу еще раз посмотреть на нее. А больше уж ничего не хочу.
— В какой местности ты ее заметил? — спросил Чиклин.
— В этом же городе.
— Так она, должно быть, дочь кафельщика! — догадался Чиклин.
— Почему? — произнес Прушевский. — Я не понимаю!
— А я ее тоже встречал в июне месяце и тогда же отказался смотреть на нее. А потом,
спустя срок, у меня нагрелось к ней что-то в груди, одинаково с тобой. У нас с тобой был
один и тот же человек.
Прушевский скромно улыбнулся:
— Но почему же?
— Потому что я к тебе ее приведу, и ты ее увидишь; лишь бы она жила сейчас на свете!
Чиклин с точностью воображал себе горе Прушевского, потому что и он сам, хотя и
более забывчиво, грустил когда-то тем же горем по худому, чужеродному, легкому человеку,
молча поцеловавшему его в левый бок лица. Значит, один и тот же редкий, прелестный
предмет действовал вблизи и вдали на них обоих.
— Небось уж она пожилой теперь стала, — сказал вскоре Чиклин. — Наверно,
измучилась вся, и кожа на ней стала бурая или кухарочная.
— Наверно, — подтвердил Прушевский. — Времени прошло много, и если жива еще
она, то вся обуглилась.
Они остановились на краю овражного котлована; надо бы гораздо раньше начать рыть
такую пропасть под общий дом, тогда бы и то существо, которое понадобилось
Прушевскому, пребывало здесь в целости.
— А скорей всего она теперь сознательница, — произнес Чиклин, — и действует для
нашего блага: у кого в молодых летах было несчетное чувство, у того потом ум является.
Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы, и ему жалко стало, что его
потерянная подруга и многие нужные люди обязаны жить и теряться на этой смертной земле,
на которой еще не устроено уюта, и он сказал Чиклину одно огорчающее соображение:
— Но ведь я не знаю ее лица! Как же нам быть, товарищ Чиклин, когда она придет?
Чиклин ответил ему:
— Ты ее почувствуешь и узнаешь — мало ли забытых на свете! Ты вспомнишь ее по
одной своей печали!
Прушевский понял, что это правда, и, побоявшись не угодить чем-нибудь Чиклину,
вынул часы, чтобы показать свою заботу о близком дневном труде.
Сафронов, делая интеллигентную походку и задумчивое лицо, приблизился к Чиклину.
— Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так я вас попрошу стать
попассивнее, а то время производству настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку
на Козлова взять — он на саботаж линию берет.
Козлов в то время ел завтрак в тоскующем настроении: он считал свои революционные
заслуги недостаточными, а ежедневно приносимую общественную пользу — малой…
Сегодня он проснулся после полуночи и до утра внимательно томился о том, что главное
организационное строительство идет помимо его участия, а он действует лишь в овраге, но
не в гигантском руководящем масштабе. К утру Козлов постановил для себя перейти на
инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей общественной пользе, — так в
нем с мучением высказывалась пролетарская совесть.
Сафронов, услышав от Козлова эту мысль, счел его паразитом и произнес:
— Ты, Козлов, свой принцип заимел и покидаешь рабочую массу, а сам вылезаешь