Page 23 - Котлован

— Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе получить
эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть!
Чиклина не было, он ходил по местности вокруг кафельного завода. Все находилось в
прежнем виде, только приобрело ветхость отживающего мира; уличные деревья рассыхались
от старости и стояли давно без листьев, но кто-то существовал еще, притаившись за
двойными рамами в маленьких домах, живя прочней дерева. В молодости Чиклина здесь
пахло пекарней, ездили угольщики и громко пропагандировалось молоко с деревенских
телег. Солнце детства нагревало тогда пыль дорог, и своя жизнь была вечностью среди
синей, смутной земли, которой Чиклин лишь начинал касаться босыми ногами. Теперь же
воздух ветхости и прощальной памяти стоял над потухшей пекарней и постаревшими
яблоневыми садами.
Непрерывно действующее чувство жизни Чиклина доводило его до печали тем более,
что он увидел один забор, у которого сидел и радовался в детстве, а сейчас тот забор
заиндевел мхом, наклонился, и давние гвозди торчали из него, освобождаемые из тесноты
древесины силой времени; это было грустно и таинственно, что Чиклин мужал, забывчиво
тратил чувство, ходил по далеким местам и разнообразно трудился; а старик забор стоял
неподвижно и, помня о нем, все же дождался часа, когда Чиклин прошел мимо него и
погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой.
Кафельный завод был в травянистом переулке, по которому насквозь никто не
проходил, потому что он упирался в глухую стену кладбища. Здание завода теперь стало
ниже, ибо постепенно врастало в землю, и безлюдно было на его дворе. Но один
неизвестный старичок еще находился здесь — он сидел под навесом для сырья и чинил
лапти, видно, собираясь отправляться в них обратно в старину.
— Что ж тут такое есть? — спросил у него Чиклин.
— Тут, дорогой человек, констервация — советская власть сильна, а здешняя машина
тщедушна, она и не угождает. Да мне теперь почти что все равно: уж самую малость
осталось дышать.
Чиклин сказал ему:
— Изо всего света тебе одни лапти пришлись! Подожди меня здесь на одном месте, я
тебе что-нибудь доставлю из одежды или питанья.
— А ты сам-то кто же будешь? — спросил старик, складывая для внимательного
выраженья свое чтущее лицо. — Жулик, что ль, иль просто хозяин-буржуй?
— Да я из пролетариата, — нехотя сообщил Чиклин.
— Ага, стало быть, ты нынешний царь: тогда я тебя обожду.
С силой стыда и грусти Чиклин вошел в старое здание завода; вскоре он нашел и ту
деревянную лесенку, на которой некогда его поцеловала хозяйская дочь, — лесенка так
обветшала, что обвалилась от веса Чиклина куда-то в нижнюю темноту, и он мог на
последнее прощанье только пощупать ее истомленный прах. Постояв в темноте, Чиклин
увидел в ней неподвижный, чуть живущий свет и куда-то ведущую дверь. За тою дверью
находилось забытое или не внесенное в план помещение без окон, и там горела на полу
керосиновая лампа.
Чиклину было неизвестно, какое существо притаилось для своей сохранности в этом
безвестном убежище, и он стал на месте посреди.
Около лампы лежала женщина на земле, солома уже истерлась под ее телом, а сама
женщина была почти непокрытая одеждой; глаза ее глубоко смежились, точно она томилась
или спала, и девочка, которая сидела у ее головы, тоже дремала, но все время водила по
губам матери коркой лимона, не забывая об этом. Очнувшись, девочка заметила, что мать
успокоилась, потому что нижняя челюсть ее отвалилась от слабости, и разверзла беззубый
темный рот; девочка испугалась своей матери и, чтобы не бояться, подвязала ей рот
веревочкой через темя, так что уста женщины вновь сомкнулись. Тогда девочка при легла к
лицу матери, желая чувствовать ее и спать. Но мать легко пробудилась и сказала:
— Зачем же ты спишь? Мажь мне лимоном по губам, ты видишь, как мне трудно.