Page 21 - Котлован

вдаль: значит, ты чужая вша, которая свою линию всегда наружу держит.
— Ты, как говорится, лучше молчи! — сказал Козлов. — А то живо на заметку
попадешь!.. Помнишь, как ты подговорил одного бедняка во время самого курса на
коллективизацию петуха зарезать и съесть? Помнишь? Мы знаем, кто коллективизацию
хотел ослабить! Мы знаем, какой ты четкий!
Сафронов, в котором идея находилась в окружении житейских страстей, оставил весь
резон Козлова без ответа и отошел от него прочь своей свободомыслящей походкой. Он не
уважал, чтобы на него подавались заявления.
Чиклин подошел к Козлову и спросил у него про все.
— Я сегодня в соцстрах пойду становиться на пенсию, — сообщил Козлов. — Хочу за
всем следить против социального вреда и мелкобуржуазного бунта.
— Рабочий класс — не царь, — сказал Чиклин, — он бунтов не боится.
— Пускай не боится, — согласился Козлов. — Но все-таки лучше будет, как говорится,
его постеречь.
Жачев уже был вблизи на тележке, и, откатившись назад, он разогнулся вперед и
ударил со всей скорости Козлова молчаливой головой в живот. Козлов упал назад от ужаса,
потеряв на минуту желание наибольшей общественной пользы. Чиклин, согнувшись, поднял
Жачева вместе с экипажем на воздух и зашвырнул прочь в пространство. Жачев,
уравновесив движение, успел сообщить с линии полета свои слова: «За что, Никит? Я хотел,
чтоб он первый разряд пенсии получил!»— и раздробил повозку между телом и землей
благодаря падению.
— Ступай, Козлов! — сказал Чиклин лежачему человеку. — Мы все, должно быть, по
очереди туда уйдем. Тебе уж пора отдышаться.
Козлов, опомнившись, заявил, что он видит в ночных снах начальника Цустраха
товарища Романова и разное общество чисто одетых людей, так что волнуется всю эту
неделю.
Вскоре Козлов оделся в пиджак, и Чиклин совместно с другими очистил его одежду от
земли и приставшего сора. Сафронов управился принести Жачева и, свалив его изнемогшее
тело в угол барака, сказал:
— Пускай это пролетарское вещество здесь полежит — из него какой-нибудь принцип
вырастет.
Козлов дал всем свою руку и пошел становиться на пенсию.
— Прощай, — сказал ему Сафронов, — ты теперь как передовой ангел от рабочего
состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения…
Козлов и сам умел думать мысли, поэтому безмолвно отошел в высшую общеполезную
жизнь, взяв в руку свой имущественный сундучок.
В ту минуту за оврагом, по полю, мчался один человек, которого еще нельзя было
разглядеть и остановить; его тело отощало внутри одежды, и штаны колебались на нем, как
порожние. Человек добежал до людей и сел отдельно на земляную кучу, как всем чужой.
Один глаз он закрыл, а другим глядел на всех, ожидая худого, но не собираясь жаловаться;
глаз его был хуторского, желтого цвета, оценивающий всю видимость со скорбью экономии.
Вскоре человек вздохнул и лег дремать на животе. Ему никто не возражал здесь
находиться, потому что мало ли кто еще живет без участия в строительстве, — и уже настало
время труда в овраге.
… Разные сны представляются трудящемуся по ночам — одни выражают исполненную
надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время
проживается одинаковым, сгорбленным способом — терпеньем тела, роющего землю, чтобы
посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества.
Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них
придумал себе идею будущего спасения отсюда — один желал нарастить стаж и уйти
учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в
партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с усердием рыл землю, постоянно