Page 102 - Живые и мертвые

незнакомое. Вот тебе и пуля в лоб. Считай как хочешь – случайная или не случайная.
Синцов остался при своем мнении, а в общем, недолго думал об этом. Тяжелый ночной
бой, в котором погибло много людей, сразу заслонил собой это происшествие.
Синцов, как он это делал при всех потерях, вычеркнул из списков имя Баранова. Тем
дело и кончилось…
И только сейчас, встретившись с Золотаревым взглядами, они оба вспомнили сухой
щелчок выстрела в лесу, прервавший жизнь человека, чью фамилию не хотел называть его
бывший водитель.
– А вот моя деревня, вот мой дом родной! – весело крикнул шофер-танкист и постучал
в крышу кабины: – Придержи, мне тут на рембазу сворачивать.
Там, где он соскочил, в лес углублялась свеженаезженная дорога. На опушке в
квадратных ямах, затянутых маскировочными сетками, стояли зенитные орудия, а по дороге
в глубь леса, рыча и оставляя за собой двойные рубчатые швы, ползли два танка Т-34.
«Должно быть, пробуют ход после ремонта», – подумал Синцов, вспомнив слова
шофера насчет рембазы.
Они миновали просеку и поехали дальше, разминувшись с колонной новеньких
зеленых грузовиков, набитых снарядными ящиками. Другую колонну таких же грузовиков
они встретили раньше, еще при выезде. Зенитки тоже встретились им не в первый раз:
полчаса назад они мелькнули в роще возле одного из мостов, которые они переезжали.
Кое-где над лесами курились дымки. В одном месте Синцов заметил батарею тяжелых
орудий. У мостов стояли часовые.
Высоко над головами на запад проплыли три девятки наших бомбардировщиков,
сопровождаемые истребителями.
И если бы спросить сейчас Синцова, что больше всего успокаивало его душу после
пережитого в окружении, он бы, наверное, ответил, что ему приносили душевное успокоение
именно эти вписанные в мирный пейзаж приметы армии и воинского порядка. Эти приметы
как бы обещали: то, чему он был свидетелем, больше не повторится, армия встала здесь,
встала давно и прочно и уже не отступит перед немцами.
Вспоминая о немцах, Синцов хотел сейчас только одного: чтобы мы сделали с ними
все, что они сделали с нами, – так же гнали их, как они гнали нас, так же бомбили их и
расстреливали с воздуха, так же обходили и давили танками, так же окружали и душили без
еды и патронов, так же вели в плен и так же не давали пощады. Этого он хотел, и хотел с
такой силой, что рассмеялся бы в лицо человеку, который посмел бы сказать ему сейчас, что
когда-нибудь месть его будет утолена, а ненависть пройдет.
Он ехал и думал о нашем будущем наступлении: ведь будет же оно когда-нибудь!
А рядом с этим было и другое чувство – чувство отдыха и бездумного счастья. За два с
половиной месяца он нагляделся и на землю, и на небо, и на сосны и березы, и на лесные
поляны и прогалины, и на этот густой ельник, подбегавший сейчас к дороге. И тишина
вокруг порой стояла такая, что слышно было дыхание… Но, видно, все-таки там, в тылу у
немцев, все это было не так и не то: и не те березы, и не те сосны, и не та земля, и даже не та
тишина…
А сейчас все это, мелькавшее перед глазами, радовало и приносило счастье. Счастьем
было все: машина, на которой они неслись, метавшиеся по ветру знакомые льняные вихры
Хорышева, высунувшегося из кабины переднего грузовика, синие елки, желтые березы,
перелески и поля, дымки из труб, люди, зенитки, свои самолеты в небе, обрывки песни,
долетавшие с передней машины.
Синцов купался во всем этом счастье, жадно глядел на все слезящимися от ветра
счастливыми глазами и беспричинно улыбался, чувствуя, как осенний холодок забирается за
ворот шинели.
И точно так же, как он, иногда молча улыбаясь своим мыслям, в замыкавшей колонну
«эмке», на заднем сиденье, между майором Даниловым и маленькой докторшей, ехал и
глядел в боковое стекло батальонный комиссар Шмаков. Иногда, отрываясь, он коротко