Page 107 - Живые и мертвые

веером, от живота, строчили из автоматов по всему живому.
Собрать на три четверти безоружных людей и принять над ними команду было уже
поздно и невозможно; оставалось лишь в меру сил прикрыть огнем бегущих и подороже
продать собственную жизнь.
Это и сделал Данилов со своими двумя пограничниками.
Он залег в кювет позади машины, радуясь – если в такую минуту можно говорить о
радости – только одному: что немцы в опьянении легкой победы повыскакивали из
бронетранспортеров и, когда они подбегут поближе, он уложит хотя бы нескольких.
Данилов оглянулся. Сзади, за дорогой, начинался кустарник. Несколько человек уже
добежало до него под выстрелами.
– Бегите назад, в кусты, будете целы! – Данилов толкнул локтем в плечо лежавшую
рядом с ним в кювете докторшу. – Скорей, поздно будет!
Но докторша только молча поглядела на него и отвернулась; она не хотела ничего: ни
бежать, ни быть целой, – она хотела успеть выстрелить из своего нагана но немцам, а потом
умереть и уже не знать и не видеть больше ничего – с нее хватит!
Тогда Данилов поднял ее за плечи, повернул и вышвырнул из кювета.
Оказавшись наверху, она беспомощно оглянулась; мимо пробежали два красноармейца,
и она, подхваченная общим потоком, побежала вслед за ними.
Не дай бог никому в последние минуты перед смертью видеть то, что увидел Данилов,
и думать о том, о чем он думал. Он видел метавшихся по дороге, расстреливаемых в упор
немцами безоружных, им, Даниловым, разоруженных людей. Только некоторые, прежде чем
упасть мертвыми, делали по два, по три отчаянных выстрела, но большинство умирали
безоружными, лишенными последней горькой человеческой радости: умирая, тоже убить.
Они бежали, и их убивали в спину. Они поднимали руки, и их убивали в лицо.
Даже в самом страшном сне не придумать ответственности беспощадней, чем та
невольная, но от этого не менее страшная ответственность, которая сейчас выпала на долю
Данилова; по сравнению с нею сама смерть была проста и не страшна.
И он принял ее, эту смерть, без страха в душе. Вышвырнув из кювета докторшу, он
открыл огонь по немцам и застрелил пятерых из них, прежде чем немецкая пуля разбила ему
голову.
Последнее, что он услышал в жизни, была автоматная очередь, которую в упор, с трех
шагов, дал по немцам на секунду переживший его ординарец.
А еще через несколько секунд немецкие автоматчики уже стояли над тремя лежавшими
в кювете телами, и немецкий обер-лейтенант с разорванной пулею щекой, прижимая к ней
набухший кровью платок, нагнувшись, рассматривал ярко-зеленые петлицы лежавшего у его
ног мертвого русского майора.

9

На третий вечер после всего случившегося на Юхновском шоссе три человека шли
густым лесом, километров за пятьдесят от места катастрофы. Точнее сказать, шли своими
ногами лишь двое из них: политрук Синцов и красноармеец Золотарев. Третья их спутница –
военврач Овсянникова, или, еще проще, Таня, как теперь в пути стал звать ее Синцов, –
сегодня с полудня уже не могла двигаться сама. Двое мужчин, сменяясь, тащили ее на
закорках, в плащ-палатке, как в большом заплечном мешке.
Сейчас была очередь Синцова. Он шел, низко сгибаясь и считая про себя оставшуюся
до привала последнюю тысячу шагов. Он навертел угол плащ-палатки на кулак, чтобы не
выпустить ее из ослабевших пальцев и не уронить докторшу. Ее горевшая в жару голова
лежала у него на плече, толкаясь, как неживая, каждый раз, как он оступался. Иногда,
нагибаясь, чтобы стереть кулаком заливавший глаза горячий пот, он видел у себя под
правым локтем высовывавшиеся из-под плащ-палатки ноги докторши: одну в сапоге, а
другую, вывихнутую, без сапога, босую; нога была совсем маленькая, как у девочки. В