Page 109 - Живые и мертвые

тогда, полтора месяца назад, курили и глядели на Баранова.
«Вот и опять выпало бойцу вдвоем с начальством выходить, – подумал он о Золотареве
с чувством невольной горькой ответственности за поступки этого проклятого Баранова. – А
почему, собственно, вдвоем? – почти сразу же подумал он. – Не одни же мы в лесу, может,
еще до ночи соберем целую группу».
Однако надежды оказались напрасными. Через полчаса после перекура они наткнулись
на маленькую докторшу, но больше до ночи так и не встретили ни одного человека.
«Да, тут действительно есть о ком позаботиться!» – вспомнил Синцов слова
Серпилина, когда увидел маленькую докторшу.
Как видно, у всякого человека когда-нибудь наступает конец всем отпущенным ему
силам: так было сейчас и с этой маленькой неутомимой женщиной. Сколько же она сделала
за время окружения, сколько исползала земли, перевязывая раненых там, где и голову
страшно поднять!.. А сейчас еле шла, прихрамывая, и лицо у нее было исхудалое и пунцовое
от жара. И даже наган, как всегда висевший у нее на боку, казался сейчас невесть какой
тяжестью. Шмаков еще утром хотел отправить ее в медсанбат, но она добилась своего –
поехала вместе со всеми. Вот тебе и добилась.
Увидев Синцова и Золотарева, она обрадовалась и заковыляла им навстречу так
быстро, что чуть не упала.
– Ой, как я рада! – по-детски повторяла она, держа Синцова за борт шинели. – А еще
никого? Только вы двое? Больше никого не видели?
– А вы? – в свою очередь, спросил Синцов.
– Я – нет. Только как разбегались по лесу. А потом у меня нога подвернулась, и я одна
шла. Как хорошо, что Шмаков вовремя на грузовик пересел! – вдруг радостно воскликнула
она.
– Что он-то пересел, хорошо, а вот что вы не пересели…
– Он бы не пересел, если б знал, – сказала докторша, словно пугаясь, что Синцов может
плохо подумать о комиссаре.
– Это понятно, – усмехнулся Синцов. – Если б знали, вообще бы…
Он отмахнулся рукой от горьких мыслей и сказал, что, во всяком случае, хорошо, что
она жива и что они ее встретили.
– Чего уж хорошего! – сказала она, показывая на свою ногу. – Вот ногу подвернула, да
и температура у меня. – Она приложила ладонь Синцова к своему лбу. – Чувствуете?
– Ничего, сестрица! – сказал Золотарев, которому военврач Овсянникова казалась
слишком молоденькой и маленькой, чтобы называть ее доктором. – Ничего, сестрица! –
повторил он прочувствованно. – Хоть на закорках, а доставим! После всего, что вы людям
сделали, собака тот, кто вас не вытащит!
И вот сегодня, на третьи сутки, все вышло именно так, как от доброго сердца накликал
Золотарев. Днем докторша оступилась на подвернутую ногу, вывихнула стопу, и они уже
пятый час, сменяясь, несли ее на закорках.
Правда, она и после вывиха пыталась все-таки идти, заставила снять с себя сапог и
сказала Синцову, чтобы он попробовал вправить ей вывихнутую ногу. Она села,
схватившись руками за вылезавшие из земли корни. Золотарев обхватил ее сзади за пояс, и
Синцов делал то, что она говорила: обливаясь потом от напряжения, поворачивал и тянул ей
ногу. Но, несмотря на все ее указания, даваемые сдавленным от боли шепотом, он так и не
сумел ей помочь. Пришлось приспособить плащ-палатку и взвалить докторшу себе на спину.
И вот он шел и нес ее, считая шаги, и их оставалось до назначенного ими себе привала
все меньше – триста… двести… сто пятьдесят…
А она, чувствуя, как трудно ему идти, выйдя из полузабытья, жарко шептала в самое
ухо:
– Бросьте меня!.. Слышите, бросьте… Мне хуже, что вы из-за меня мучаетесь!.. Мне
легче, если я одна останусь…
И невозможно было обругать ее за эти слова, потому что она говорила правду и даже