Page 111 - Живые и мертвые

Мы вас три месяца видели, какая вы есть. Вы нам очки не втирайте. Если б не вы, а я ногу
вывихнул, так небось потащили бы?
– Вас трудно, вы вон какой длинный! – сказала она и улыбнулась не тому, что Синцов
длинный, а тому, что этот длинный и чаще всего хмурый политрук говорит сейчас с ней так
сердито только от доброты и больше ни от чего. – А вы женаты? – помолчав, спросила она. –
Давно у вас хотела спросить. Но вы все такой сердитый…
– А сейчас что, добрый стал?
– Нет, просто решила спросить.
– Женат. И дочь имею. Зовут, как вас, Таней, – хмуро сказал он.
– А что вы так сердито? Я ведь к вам не сватаюсь.
Услышав это, он посмотрел на ее измученное лицо, подумал о том, как часто люди вот
так не понимают мыслей друг друга, и сказал, как малому ребенку, спокойно и ласково:
– Глупая вы, глупая!.. Просто я не знаю, где моя дочь и где моя жена; жена, скорей
всего, на фронте, как вы. И я все это разом вспомнил. А про вас я думаю, что вы самая
хорошая женщина на свете и самая легонькая, – добавил он, улыбнувшись. – Думаете, вас
тащить тяжело? Да в вас и весу-то вообще никакого нету!
Она не ответила, только вздохнула, и в уголке глаза у нее появилась маленькая
слезинка.
– Ну вот, – сказал Синцов. – Я думал, развеселю вас, а вы… А вон и Золотарев идет.
Золотарев подтвердил сложившееся издали впечатление: немцев не видно, но люди на
лесопилке есть. За четверть часа, что он, наблюдая, пролежал на опушке, из крайнего домика
два раза выходил инвалид на костылях и поглядывал в небо, прислушивался к самолетам.
Потом выбежала девочка и снова забежала в дом.
– А больше никого не видно!
– Что ж, пойдем, – сказал Синцов.
Он поднял докторшу на руки вместе с плащ-палаткой и, не став пристраивать за
спиной, понес, как ребенка.
– Может, я еще в дом зайду, разведаю? – остерег Золотарев.
Но Синцов уперся:
– Раз немцев нет, пойдем прямо. Мы люди или не люди?!
Ему вдруг показалось унизительным идти в какую-то еще разведку у себя, на
собственной земле, в дом, куда раньше, до войны, он и любой другой человек, не колеблясь,
в любую минуту внес бы на руках больную женщину.
– Не верю, чтоб там сволочи были, – сказал он. – А коли сволочи, на сволочей у нас
винтовка есть.
Так, с докторшей на руках, он дошел до крайнего дома и постучал ногой в дверь.
Испуганно отодвинувшая щеколду пятнадцатилетняя девочка увидела высокого,
широкоплечего человека с худым ожесточенным лицом, державшего на руках завернутую в
плащ-палатку женщину. Его большие руки дрожали от усталости, а на обоих рукавах – это
сразу бросилось ей в глаза – были красные комиссарские звезды.
Позади высокого человека стоял второй, низенький, в рваной кожанке и с винтовкой.
– Проводи, девочка, – сказал высокий повелительным голосом, – покажи, куда
положить! – И, увидев ее испуганные глаза, добавил помягче: – Видишь, у нас беда какая!
Девочка распахнула дверь, и Синцов с докторшей на руках вошел в избу, окинул ее
быстрым взглядом; комната была полудеревенская-полугородская: русская печь, широкая
лавка по стене, буфет, стол, накрытый клеенкой, стенные полки с бумажными кружевами…
– Кроме тебя, здесь есть кто? – спросил он девочку, все еще держа докторшу на руках.
– Есть, как не быть, – раздался за его спиной сиплый голос.
Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты, того самого
одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев. Он был уже немолод, грузен, с
неопрятно свалявшимися волосами и густой русой щетиной на обрюзгшем лице.
Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его жестом: