Page 113 - Живые и мертвые

– Ленка, выдь сюда на минуту! – крикнул Бирюков.
– Ну что? – нетерпеливо высунулась из двери девочка.
– Не нукай, а выдь сюда! И дверь за собой прикрой!
Девочка подошла к нему.
– Будешь раздевать ее, если белье солдатское, тоже сыми. Возьми материну рубаху. И
все, что на ней солдатское, собери и снеси в дровяник. Знаешь, куда? Куда этого, что вчера
был, обмундирование убрали. А то и не посмотрят, что женщина. Документы вынешь – мне
отдашь, я сам схороню. Или, может, с собой возьмете? – повернулся он к Синцову.
– Лучше пусть будут с ней. Могут потом понадобиться.
– Ну, это как сказать! – усмехнулся Бирюков. – Тут вчера через меня один шел…
звания поминать не буду – шут с ним… Даже поесть не попросил, только переодеться
заботился! Вынул из кармана деньги, все, какие были, – и мне в нос: «Вот все твое, только
дай за это что подырявей!» Дал я ему рубаху да штаны, правда, целые, рваных, как на грех,
не было, и пустил на все четыре стороны – пусть идет, куда хочет. Что ж с человека
возьмешь, когда он со страху губами шлепает, а звука нету! Схоронил его обмундирование
вместе с документами. Ну, а вы вот так и располагаете идти?
Синцов кивнул.
– Ну, а коли немцы?
– Примем бой, – сказал не вступавший до этого в разговор Золотарев.
– Много ты ею теперь навоюешь! – кивнул хозяин на прислоненную к стене
винтовку. – А все-таки, замечаю я, страха много перед немцами, много страха!
– Так ведь страшно! – сказал Синцов.
– Это верно, – задумчиво сказал хозяин. – И вблизи страшно, а издали тем более.
Он крикнул пробегавшей через комнату дочери, чтобы она, как управится с докторшей,
собрала поесть.
Пока девочка бегала туда и сюда, а потом занавешивала мешками окна и собирала на
стол, Синцов и Золотарев услышали от хозяина краткую, как он сам выразился, «повесть его
жизни».
– Вроде б не вправе меня спрашивать, кто я да что я? – сам начал он этот разговор. – Не
я у вас, а вы у меня в дому. Но человека здесь оставляете. Значит, совесть требует знать, на
кого. Так?
Синцов сказал, что именно так.
– Вон как! Даже «именно»! – усмехнулся хозяин.
Он рассказывал свою жизнь вразброс: то про одно, то про другое. Жизнь была
неудачная, а человек – натерпевшийся.
Когда-то, в гражданскую войну, он воевал и уволился в запас командиром взвода.
Состоял в партии, работал прорабом на лесозаготовках. Там же, по пьяному делу, отморозил
и потерял ногу. Хирурга не было, и фельдшер отпилил ногу, как бревно. Потом, не пережив
увечья, покатился по наклонной, стал пьянствовать, промотал все, что было, вылетел из
партии. Даже стал шататься по базарам. И вот шесть лет назад попал сюда, к вдове бывшего
сослуживца…
– Ее мать, – кивнул он на стенку, за которой была девочка. – Двое детей, и оба
неродные.
Женщина вытащила его из ямы, в которую он невозвратно опускался, и он остался
жить с нею, стал механиком на этой лесопилке и названым отцом двух чужих детей.
Четыре дня назад у них в семье случилась беда. Наслышавшись от работавших на
лесопилке бойцов разговоров о войне, четырнадцатилетний пасынок хозяина вдруг исчез.
Наверно, пристал к проходившей в тот день мимо них части. И ночью, никому не сказав,
мать пошла следом, чтобы вернуть сына.
– А теперь вон как все обернулось! Кругом немцы, а ее нет третий день. Когда вы в
дверь торкнулись, думал – она. Сколько времени не пил, а вчера принял с горя. От солдат
литровка осталась. Ленка стала отбирать, и в памяти держу, что даже стукнул ее. С пьяных