Page 115 - Живые и мертвые

– Не знаю. – Синцов помолчал, мысленно окидывая взглядом все, что пережил с того
дня, как переехал могилевский мост и остался у Серпилина. – Знаю одно: может быть, и
мало, но сколько смогли их убить – убили.
– Это знаешь. А чего не знаешь? Начал-то с «не знаю».
– А не знаю, где вся наша техника. Словно ее корова языком слизнула и с земли и с
неба!
– А их самолеты, – помолчав, сказал Бирюков, – через нас на Москву гудят и гудят.
Вечером – туда, средь ночи – оттуда. Выйду на крыльцо и слушаю: много ли обратно идет?
Какой гул в небе?.. Ну что ж, спи! Не взыщи, что разговором донял, но, может, ты последний
политрук, с которым я говорил, а завтра мне уже с немцами говорить придется. Дойдешь до
наших, будешь докладываться, передай от меня так: может, у вас планы до Москвы
отступать – как у Кутузова, но и про людей тоже думать надо. Конечно, не во всякой щели не
всякий таракан Советскую власть любит, но я не про тараканов, я про людей. Сказали бы мне
по совести, что уйдете, что план такой, я бы тоже снялся и ушел. А теперь что? Теперь мне
здесь жить да перед немцами Лазаря петь? Что я такой, сякой, хороший, из партии
выгнанный, с Советской властью не согласный… Так, что ли? Зачем меня под такую долю
бросать? Я бы ушел лучше. Так и скажи, политрук! Эх, да не скажешь! Дойдешь – скажешь:
«Прибыл в ваше распоряжение». Вот и вся твоя речь.
– Почему?
– Потому. А за докторшу не беспокойся. Одну на смерть не отдам.
– Я не боюсь, я верю вам.
– А вам ничего больше и не остается, – сказал с возвратившейся к нему угрюмой
усмешкой Бирюков и, совсем прикрутив фитиль лампы, грузно улегся на лавку, немного
поворочался и тяжело захрапел.
Синцов лежал, глядел в потолок, и ему казалось, что потолка никакого нет, а он видит
черное небо и в нем слышит прерывистое гудение идущих на Москву бомбардировщиков.
Он уже начал засыпать, как вдруг его лица коснулась детская рука.
– Товарищ политрук, – присев на корточки, шептала девочка, – вас зовут.
Синцов поднялся и, не надевая сапог, босиком прошел за девочкой в соседнюю
комнату.
– Ну, чего вы? – Он наклонился над маленькой докторшей. – Плохо вам?
– Нет, мне лучше, но я боюсь – вдруг забудусь или засну, а вы не простясь уйдете.
– Не уйдем не простясь. Простимся.
– Вы мне мой наган оставьте. Чтобы он у меня под подушкой был. Хорошо? Я бы вам
отдала, но он мне тоже нужен.
Но Синцов без колебаний ответил, что наган не отдаст, потому что ему наган
действительно нужен, а ее может только погубить.
– Вы сами подумайте: обмундирование ваше спрятали, даже переодели вас в другую
рубашку, а под подушкой наган! Не придут немцы – он вам не нужен, а придут – это гибель
для вас… и для ваших хозяев, – добавил Синцов и этим удержал ее от возражений. – Спите.
Правда, вам лучше?
– Правда… Серпилина если увидите, расскажите обо мне. Хорошо?
– Хорошо.
Он тихонько пожал ее горячую руку.
– По-моему, у вас жар еще сильней.
– Пить все время хочется, а так ничего.
– Товарищ политрук, – остановила его на пороге девочка, – я вам что хочу сказать… –
Она замолчала и прислушалась к храпу отца. – Вы не бойтесь за Татьяну Николаевну. Вы не
думайте про отца, – она сказала именно «отца», а не «отчима», – что он злой такой. Он за
маму и брата мучается… Вы не бойтесь, не слушайте его, что он говорит, что он из партии
исключенный, – это все когда еще было! А когда война началась, он сразу в райком пошел –
просить, чтобы его обратно приняли. Его уже на бюро в лесхозе разбирали, а потом все в