Page 119 - Живые и мертвые

больше в шоферы. Ну ее к чертям!..
– Узнают, что шофер, отправят.
– Скрою! Скрою! – Золотарев помолчал. – Ваня, а Ваня!
– Что?
– Скажи, Москву возьмут немцы?
– Не знаю.
– А как думаешь?
– Не верю.
Через небо катилась новая полоса низкого гула.
– Полетели…
– Ваня, а ты где учился?
– Сначала в семилетке, потом в ФЗУ.
– И я тоже. Ты в каком?
– В деревообделочном. А ты?
– А я – на слесаря, при Ростсельмаше. А потом?
– Потом работал. Потом учиться пошел.
– Куда?
– В КИЖ.
– Это что – КИЖ?
– Коммунистический институт журналистики.
– А я все время работал. На тракторе и на грузовой, только уж в армии на легковую
перешел. А ты как думаешь, Серпилин выздоровеет?
– Не знаю. Врач сказал, что выздоровеет.
– Хорошо бы снова к нему в часть попасть! А?
– Что ж, когда выйдем, напишем.
– Ты мне говорил, что работал раньше в Вязьме? – вдруг спросил Золотарев.
– В Вязьме, – сказал Синцов и долго молчал после этого.
Он сам уже не раз вспоминал о Вязьме и сейчас, после вопроса Золотарева, прикинув,
сколько до нее километров отсюда, решил, что если им не удастся пробиться, надо
поворачивать на Вязьму, искать там знакомых людей и идти в партизаны.
И он и Золотарев думали в эту ночь, что оставшаяся далеко в тылу у немцев Вязьма
уже давно взята. Наверно, им обоим, несмотря ни на что, все-таки было бы легче знать то,
что происходило там на самом деле.
Кольцо вокруг Вязьмы и в эту ночь все еще сжималось и сжималось и никак не могло
сжаться до конца; наши окруженные войска погибали там в последних, отчаянных боях с
немецкими танковыми в пехотными корпусами. Но именно этих самых задержавшихся под
Вязьмой корпусов через несколько дней не хватило Гитлеру под Москвой.
Трагическое по масштабам октябрьское окружение и отступление на Западном и
Брянском фронтах было в то же время беспрерывной цепью поразительных по своему
упорству оборон, которые, словно песок, то крупинками, то горами сыпавшийся под колеса,
так и не дали немецкому бронированному катку с ходу докатиться до Москвы.
И двое людей, лежавших той ночью в лесу под Вереей и чувствовавших себя
маленькими, несчастными, почти безоружными, несмотря на все это, были тоже двумя
песчинками, своею собственной волей брошенными под колеса немецкой военной машины.
Они тоже не дали немцам дойти до Москвы, хотя именно в ту ночь содрогались от
мысли: «Не сдадим ли?» – еще не зная, что Москва никогда не будет сдана.
Их разбудили под утро звуки сильного и близкого боя. В лесу чуть синело. Они встали
и пошли навстречу этим звукам, зная одно: раз это бой, – значит, там не только немцы, но и
наши и, если повезет, есть шанс выйти к своим.
Война мерит вещи своею мерой, и они шли на смертельные звуки разрывов и
пулеметной трескотни так же нетерпеливо, как в другое время идут люди на голос жизни, на
маяк, на дым жилья среди снегов.