Page 66 - Живые и мертвые

подушку. – Дайте подписать, или нет, подождите, у меня в планшете красный карандаш есть,
достаньте!
Синцов снял со стены землянки висевший там на гвозде планшет Зайчикова, достал из
него красный, остро очиненный карандаш и, положив приказ на планшет, подошел к
Зайчикову.
Зайчиков чуть-чуть приподнялся на одном локте и, зажав карандаш в ослабевших
пальцах, стал подписываться. На второй букве фамилии карандаш задрожал и сломался,
оставив на бумаге непрошеную красную загогулину.
– А, черт! – выругался Зайчиков. – Очините карандаш!
Синцов снова взял нож у Серпилина, очинил карандаш, и Зайчиков, с заметным
усилием держа его в руке, аккуратно дописал до конца свою фамилию и поставил под ней
число.
– Возьми, Серпилин.
Серпилин прочел приказ, сложил его вчетверо и спрятал в карман гимнастерки.
Уходя на фронт командовать полком, он верил, что придет время, когда в его жизни все
окончательно станет на свое место и ему еще прикажут сдать полк и принять дивизию. Но
кто мог предвидеть, что ему придется принимать именно эту дивизию и при таких
обстоятельствах!
– Разрешите идти готовиться к выступлению? – прикладывая руку к козырьку, сказал
он Зайчикову, не по привычке, а потому, что именно так и хотел сказать сейчас в последний
раз.
И Зайчиков хорошо понял его и вместо ответа благодарно протянул свою потную,
слабую руку. Серпилин крепко пожал ее и вышел из землянки.
– Командиры рот собраны? Все ко мне! – раздался уже оттуда, снаружи, его
повелительный фальцет.

6

Было солнечное утро. Полтораста человек, оставшихся от серпилинского полка, шли
густыми лесами днепровского левобережья, спеша поскорей удалиться от места переправы.
Среди этих ста пятидесяти человек каждый третий был легко ранен. Пятерых
тяжелораненых, которых чудом удалось перетащить на левый берег, меняясь, несли на
носилках двадцать самых здоровых бойцов, выделенных для этого Серпилиным.
Несли и умирающего Зайчикова. Он то терял сознание, то, очнувшись, смотрел на
синее небо, на качавшиеся над головой верхушки сосен и берез. Мысли путались, и ему
казалось, что все качается: спины несущих его бойцов, деревья, небо. Он с усилием
прислушивался к тишине; ему то чудились в ней звуки боя, то вдруг, придя в себя, он ничего
не слышал, и тогда ему казалось, что он оглох, – на самом же деле это просто была
настоящая тишина.
В лесу было тихо, только поскрипывали от ветра деревья, да слышались шаги усталых
людей, да иногда позвякивали котелки. Тишина казалась странной не только умирающему
Зайчикову, но и всем остальным. Они так отвыкли от нее, что она казалась им опасной.
Напоминая о кромешном аде переправы, над колонной еще курился парок от обсыхавшего
на ходу обмундирования.
Выслав вперед и по сторонам дозоры и оставив Шмакова двигаться с тыловым
охранением, Серпилин сам шел в голове колонны. Он с трудом передвигал ноги, но шедшим
вслед за ним казалось, что он шагает легко и быстро, уверенной походкой человека,
знающего, куда он идет, и готового идти вот так много дней подряд. Эта походка нелегко
давалась Серпилину: он был немолод, потрепан жизнью и сильно утомлен последними
днями боев, но он знал, что отныне, в окружении, нет ничего неважного и незаметного.
Важно и заметно все, важна и заметна и эта походка, которой он идет в голове колонны.
Удивляясь тому, как легко и быстро идет комбриг, Синцов шел следом за ним,