Page 64 - Живые и мертвые

не прерывая своей смертельной молотьбы. Тяжелые полутонные и четвертьтонные бомбы,
бомбы весом в сто, пятьдесят и двадцать пять килограммов, кассеты с мелкими,
сыпавшимися, как горох, трех– и двухкилограммовыми бомбами – все это с утра до вечера
валилось с неба на позиции серпилинского полка. Может быть, немцы бросили и не так уж
много самолетов – два или три десятка, – но они летали с какого-то совсем близкого
аэродрома и работали беспрерывно. Едва уходила одна девятка, как на смену ей появлялась
другая и снова сыпала и сыпала свои бомбы.
Теперь было понятно, почему немцы оттянули боевое охранение; они не хотели больше
тратить на полк Серпилина танки и пехоту. У них освободилась авиация, и они отвели ей
роль безнаказанного убийцы, решив без потерь для себя смешать с землей полк Серпилина, а
потом взять голыми руками то, что останется. Наверное, они и завтра еще не пойдут в атаку,
а будут продолжать бомбить и бомбить – эта мысль страшила Серпилина. Нет ничего
трудней, чем гибнуть, не платя смертью за смерть. А именно этим и пахло.
Когда кончился последний налет и немцы полетели к себе ужинать и спать, позиции
полка были так перепаханы падавшим с воздуха железом, что на них нельзя было найти ни
одного целого куска телефонного провода длиной в пять – десять метров. За все время
удалось сбить только один «юнкерс», а потери в полку были почти такие же, как в самый
кровавый из всех дней – вчерашний. К началу боев полк насчитывал две тысячи сто человек.
Сейчас, по грубым подсчетам, не осталось и шестисот.
С этим неутешительным докладом Серпилин пошел в землянку к Зайчикову. Несколько
раз за день он уже не рассчитывал увидеть в живых комдива: по крайней мере, десять бомб
всех калибров в разное время разорвалось вокруг землянки, каким-то чудом вписав ее
невредимой в этот круг смерти.
– Товарищ комдив, мое мнение – сегодня ночью пробовать прорываться, – сказал
Серпилин сразу, как только вошел. Сегодня он убедился, что другого выхода нет, а будучи
убежден, спешил высказаться без оглядки. – Если не прорвемся, завтра будут продолжать
уничтожать нас с воздуха.
Бледный Зайчиков, у которого начала гноиться рана, сказал заметно ослабевшим со
вчерашнего дня голосом, что он согласен, и они втроем с подошедшим Шмаковым стали
обсуждать выбор направления для прорыва, с выходом к Днепру.
Через полчаса все было решено; владевший немецким языком Шмаков пошел к себе в
землянку допросить сбросившегося с «юнкерса» бортстрелка, а Серпилин отправился по
окопам. Для удобства управления людьми в ночном бою он решил свести все, что осталось в
живых, в один батальон и, не теряя времени, занялся этим, тут же, в окопах, делая
назначения и указывая пункты сосредоточения перед прорывом. Откладывать еще на сутки
было нельзя, а ночь не растянешь – она июльская, короткая. Сведя в роту батальон
Плотникова и назначив при этом Хорышева командиром взвода, Серпилин мельком взглянул
на освободившегося от своей должности Синцова и приказал ему идти за собой.
Они вернулись на КП, и Серпилин, миновав землянку Зайчикова, заглянул к Шмакову.
Взъерошенный и злой, Шмаков сидел за столом, а напротив него стоял навытяжку
высокий молодой немец в форме летчика; он нервно подергивал лицом, словно сгоняя мух.
Одна щека у него была бледная, а другая в багровых пятнах.
– Не закончили? – с порога спросил Серпилин.
– Вот пришлось влепить оплеуху и поставить стоять, – по лицу Шмакова было видно,
что он недоволен собой, – а то расселся нога на ногу и стал гарантировать мне сохранение
жизни у них в плену, если я лично проведу его через наши позиции! Так сказать, услуга за
услугу! Решил завербовать меня, нахал!
– А что дал допрос практически?
– Мало. Здешнего положения почти не знает: их только утром перебросили из Бреста.
Утверждает, что всего два дня назад бомбил Брест-Литовскую цитадель.
Шмаков сделал паузу, и они взволнованно переглянулись с Серпилиным, еще раз
почувствовав, что хорошо понимают друг друга.