Page 68 - Живые и мертвые

только капитана и младшего лейтенанта, но и всех бывших с ними красноармейцев,
медленно зашагал навстречу колонне, – раненых несли в середине ее.
– Опустите, – тихо сказал Серпилин бойцам, несшим Зайчикова.
Бойцы опустили носилки на землю. Зайчиков лежал неподвижно, закрыв глаза.
Радостное выражение исчезло с лица капитана. Хорышев сразу при встрече сказал ему, что
командир дивизии ранен, но вид Зайчикова поразил его. Лицо командира дивизии, которое
он помнил толстым и загорелым, сейчас было худым и мертвенно-бледным. Нос заострился,
как у покойника, а на бескровной нижней губе виднелись черные отпечатки зубов. Поверх
шинели лежала белая, слабая, неживая рука. Комдив умирал, и капитан понял это сразу, как
только его увидел.
– Николай Петрович, а Николай Петрович, – с трудом согнув ноющие от усталости
ноги и став на одно колено рядом с носилками, тихо позвал Серпилин.
Зайчиков сначала пошарил по шинели рукой, потом закусил губу и только после этого
открыл глаза.
– Наших встретили, из Пятьсот двадцать седьмого!
– Товарищ командир дивизии, уполномоченный Особого отдела Сытин явился в ваше
распоряжение! Привел с собою подразделение в составе девятнадцати человек.
Зайчиков молча посмотрел снизу вверх и сделал короткое, слабое движение
лежавшими на шинели белыми пальцами.
– Опуститесь пониже, – сказал Серпилин капитану. – Зовет.
Тогда уполномоченный, так же как и Серпилин, встал на одно колено, и Зайчиков,
опустив прикушенную губу, шепотом сказал ему что-то, что тот не сразу расслышал. Поняв
по его глазам, что он не расслышал, Зайчиков с усилием еще раз повторил сказанное.
– Комбриг Серпилин принял дивизию, – прошептал он, – рапортуйте ему.
– Разрешите доложить, – так и не вставая с колена, но обращаясь теперь уже
одновременно и к Зайчикову и к Серпилину, сказал уполномоченный, – вынесли с собой
знамя дивизии.
Одна щека Зайчикова слабо дрогнула. Он хотел улыбнуться, но ему не удалось.
– Где оно? – шевельнул он губами. Шепота не было слышно, но глаза попросили:
«Покажите!» – и все это поняли.
– Старшина Ковальчук вынес на себе, – сказал уполномоченный. – Ковальчук,
достаньте знамя.
Но Ковальчук уже и без того, не дожидаясь, расстегнул ремень и, уронив его на землю
и задрав гимнастерку, разматывал обмотанное вокруг тела полотнище знамени. Размотав, он
прихватил его за края и растянул так, чтобы командир дивизии видел все знамя – измятое,
пропитанное солдатским потом, но спасенное, с хорошо знакомыми, вышитыми золотом по
красному шелку словами: «176-я Краснознаменная Стрелковая дивизия Рабоче-Крестьянской
Красной Армии».
Глядя на знамя, Зайчиков заплакал. Он плакал так, как может плакать обессиленный и
умирающий человек, – тихо, не двигая ни одним мускулом лица; слеза за слезой медленно
катилась из обоих его глаз, а рослый Ковальчук, державший знамя в громадных, крепких
руках и глядевший поверх этого знамени в лицо лежавшему на земле и плакавшему
командиру дивизии, тоже заплакал, как может плакать здоровый, могучий, потрясенный
случившимся мужчина, – горло его судорожно сжималось от подступавших слез, а плечи и
большие руки, державшие знамя, ходуном ходили от рыданий. Зайчиков закрыл глаза, тело
его дрогнуло, и Серпилин испуганно схватил его за руку.
Нет, он не умер, в запястье продолжал биться слабый пульс, – он просто уже в который
раз за утро потерял сознание.
– Поднимите носилки и идите, – тихо сказал Серпилин бойцам, которые, повернувшись
к Зайчикову, молча смотрели на него.
Бойцы взялись за ручки носилок и, плавно подняв их, понесли.
– Знамя возьмите обратно на себя, – обратился Серпилин к Ковальчуку,