Page 69 - Живые и мертвые

продолжавшему стоять со знаменем в руках, – раз вынесли, несите и дальше.
Ковальчук бережно сложил знамя, обмотал вокруг тела, опустил гимнастерку, поднял с
земли ремень и перепоясался.
– Товарищ младший лейтенант, пристраивайтесь с бойцами в хвост колонны, – сказал
Серпилин лейтенанту, который тоже за минуту до этого плакал, а сейчас смущенно стоял
рядом.
Когда хвост колонны прошел мимо, Серпилин придержал уполномоченного за руку и,
оставив между собой и последними шедшими в колонне бойцами интервал в десять шагов,
пошел рядом с уполномоченным.
– Теперь докладывайте, что знаете и что видели.
Уполномоченный стал рассказывать о последнем ночном бое. Когда начальник штаба
дивизии Юшкевич и командир 527-го полка Ершов решили ночью прорываться на восток,
бой был тяжелым; прорывались двумя группами с намерением потом соединиться, но не
соединились. Юшкевич погиб на глазах уполномоченного, напоровшись на немецких
автоматчиков, а жив ли Ершов, командовавший другой группой, и куда он вышел, если жив,
уполномоченный не знал. К утру он сам пробился и вышел в лес с двенадцатью человеками,
потом встретил еще шестерых во главе с младшим лейтенантом. Это было все, что он знал.
– Молодец, уполномоченный, – сказал Серпилин. – Знамя дивизии вынесли. Кто
позаботился, ты?
– Я.
– Молодец, – повторил Серпилин. – Командира дивизии перед смертью порадовал!
– Умрет? – спросил уполномоченный.
– А ты разве не видишь? – спросил, в свою очередь, Серпилин. – Потому и принял от
него команду. Прибавь шагу, пойдем догоним голову колонны. Можешь шагу прибавить или
силенок нет?
– Могу, – улыбнулся уполномоченный. – Я молодой.
– Какого года?
– С шестнадцатого.
– Двадцать пять лет, – присвистнул Серпилин. – Быстро вашему брату звания
отваливают!
В полдень, едва колонна успела расположиться на первый большой привал, произошла
еще одна обрадовавшая Серпилина встреча. Все тот же шедший в головном дозоре глазастый
Хорышев заметил расположившуюся в густом кустарнике группу людей. Шестеро спали
вповалку, а двое – боец с немецким автоматом и женщина-военврач, сидевшая в кустах с
наганом на коленях, – сторожили спящих, но сторожили плохо. Хорышев созорничал –
вылез из кустов прямо перед ними, крикнул: «Руки вверх!» – и чуть не получил за это
очередь из автомата. Оказалось, что эти люди тоже из их дивизии, из тыловых частей. Один
из спавших был техник-интендант, начальник продсклада, он вывел всю группу, состоявшую
из него, шести кладовщиков и ездовых и женщины-врача, случайно заночевавшей в соседней
избе.
Когда их всех привели к Серпилину, техник-интендант, немолодой, лысый, уже в дни
войны мобилизованный человек, рассказал, как еще три ночи назад в деревню, где они
стояли, ворвались немецкие танки с десантом на броне. Он со своими людьми выбрался
задами на огороды; винтовки были не у всех, но сдаваться немцам не хотелось. Он, сам
сибиряк, в прошлом красный партизан, взялся вывести людей лесами к своим.
– Вот и вывел, – сказал он, – правда, не всех – одиннадцать человек потерял: на
немецкий дозор нарвались. Однако четырех немцев убили и оружие взяли. Она одного немца
из нагана стрельнула, – кивнул техник-интендант на врачиху.
Врачиха была молоденькая и такая крохотная, что казалась совсем девочкой. Серпилин
и стоявший рядом с ним Синцов, да и все, кто был кругом, смотрели на нее с удивлением и
нежностью. Их удивление и нежность еще усилились, когда она, жуя горбушку хлеба, стала
в ответ на расспросы рассказывать о себе.