Page 70 - Живые и мертвые

Обо всем происшедшем с ней она говорила как о цепи вещей, каждую из которых ей
было совершенно необходимо сделать. Она рассказала, как окончила зубоврачебный
институт, а потом стали брать комсомолок в армию, и она, конечно, пошла; а потом
выяснилось, что во время войны никто не лечит у нее зубы, и тогда она из зубного врача
стала медсестрою, потому что нельзя же было ничего не делать! Когда при бомбежке убило
врача, она стала врачом, потому что надо было его заменить; и сама поехала в тыл за
медикаментами, потому что необходимо было их достать для полка. Когда же в деревню, где
она заночевала, ворвались немцы, она, конечно, ушла оттуда вместе со всеми, потому что не
оставаться же ей с немцами. А потом, когда они встретились с немецким дозором и началась
перестрелка, впереди ранило одного бойца, он сильно стонал, и она поползла перевязать его,
и вдруг прямо перед ней выскочил большой немец, и она вытащила наган и убила его. Наган
был такой тяжелый, что ей пришлось стрелять, держа его двумя руками.
Она рассказала все это быстро, детской скороговоркой, потом, доев горбушку, села на
пенек и начала рыться в санитарной сумке. Сначала она вытащила оттуда несколько
индивидуальных пакетов, а потом маленькую черную лакированную дамскую сумочку.
Синцов с высоты своего роста увидел, что у нее в этой сумочке лежали пудреница и черная
от пыли помада. Запихнув поглубже пудреницу и помаду, чтобы их никто не увидел, она
вытащила зеркальце и, сняв пилотку, стала расчесывать свои детские, мягкие, как пух,
волосы.
– Вот это женщина! – сказал Серпилин, когда маленькая врачиха, расчесав волосы и
поглядев на окружавших ее мужчин, как-то незаметно отошла и исчезла в лесу. – Вот это
женщина! – повторил он, хлопнув по плечу догнавшего колонну и подсевшего к нему на
привале Шмакова. – Это я понимаю! При такой и трусить-то совестно! – Он широко
улыбнулся, блеснув своими стальными зубами, откинулся на спину, закрыл глаза и в ту же
секунду уснул.
Синцов, проехав спиной по стволу сосны, опустился на корточки, поглядел на
Серпилина и сладко зевнул.
– А вы женаты? – спросил у него Шмаков.
Синцов кивнул и, отгоняя от себя сон, попробовал представить, как бы все вышло, если
б Маша тогда, в Москве, настояла на своем желании ехать вместе с ним на войну и это
удалось бы им… Вот они вылезли бы вместе с ней из поезда в Борисове… И что дальше? Да,
это трудно было себе представить… И все-таки в глубине души он знал, что в тот горький
день их прощания была права она, а не он.
Сила злобы, которую он после всего пережитого испытывал к немцам, стерла многие
границы, раньше существовавшие в его сознании; для него уже не существовало мыслей о
будущем без мысли о том, что фашисты должны быть уничтожены. И почему же,
собственно, Маша не могла чувствовать то же, что он? Почему он хотел отнять у нее то
право, которое никому не даст отнять у себя, то право, которое попробуй отними у этой вот
маленькой докторши!
– А дети есть или нет? – прервал его мысли Шмаков.
Синцов, все время, весь этот месяц, при каждом воспоминании упорно убеждавший
себя, что все в порядке, что дочь уже давно в Москве, коротко объяснил, что произошло с его
семьей. На самом деле чем насильственней убеждал он себя, что все хорошо, тем слабее
верил в это.
Шмаков посмотрел на его лицо и понял, что лучше было не задавать этого вопроса.
– Ладно, спите, – привал короткий, и первого сна доглядеть не успеете!
«Какой уж теперь сон!» – сердито подумал Синцов, но, с минуту посидев с открытыми
глазами, клюнул носом в колени, вздрогнул, снова открыл глаза, хотел что-то сказать
Шмакову и вместо этого, уронив голову на грудь, заснул мертвым сном.
Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв очки, стал тереть глаза большим и
указательным пальцами: глаза болели от бессонницы, казалось, дневной свет колет их даже
через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.