Page 91 - Живые и мертвые

знамя вынесли, но в заслугу себе этого не ставим, потому что как же еще иначе? И еще
потому, что с семью танками из ста сорока вышли, хвастать нечем! А этот из газеты
расписал: «Знамя, знамя!» – а что они, кроме знамени, вынесли и сколько живых людей
вывели, хоть бы слово сказал! Будто это и не важно вовсе! Наговорил ему какой-то
краснобай на радостях, что жив остался, а тот и пошел строчить…
– Вижу, не жалуешь ты газетчиков, – сказал Синцов.
– А чего их жаловать? Испытал бы на своей шкуре, что на душе творится, когда хоть и
со знаменем выходишь, а без танков, небось по-другому бы описал!
– Ну, я, например, испытал на своей шкуре, – сказал Синцов.
– О тебе теперь нет разговора, ты теперь солдат, – отрезал Климович и, вытащив из-под
стола связанные бечевочкой новые, пахнущие дегтем сапоги, кинул их под ноги Синцову: –
На, примерь!
Сапоги оказались малы, и Климович подосадовал: других сапог у него не было.
– Здоровые подставки отрастил! – глянул он на босые ноги Синцова. – Только в пехоте
и топать.
– А я ничего, потопал…
– А я, думаешь, не топал? Когда без танков остался, будь здоров – топал. Одним
словом, широка страна моя родная… Если б мне кто в тридцать девятом году, после
Халхин-Гола, сказал, что так буду топать, – за насмешку бы принял, душу бы из него вытряс!
Но ничего. – Он смочил полотенце одеколоном, вытер им после бритья голову и лицо и,
расставив ноги, словно вызывая кого-то на бой, стоял перед Синцовым, маленький,
широкоплечий, с выпиравшими из-под нательной рубахи мускулами. – Не переживай,
подожди, еще въеду в Германию на своей «тридцатьчетверке». И тебя на броню посажу,
если, конечно, нам до этого не выйдет с тобой «со святыми упокой» и фанерная память со
звездочкой. Хаустов, принесли завтрак? – услышав за спиной скрип отворяемой двери,
спросил Климович.
– Так точно! – Ординарец поставил на стол чайник и накрытые полотенцем тарелки.
– А в бане свободно?
– Нельзя сказать, чтоб свободно, товарищ подполковник…
– Когда чаю попьем, проводите политрука. Пару белья взяли ему?
– Так точно! Только страшусь, что… – ординарец окинул взглядом длинную фигуру
Синцова.
– Давай сразу позавтракаем, – сказал Климович, натягивая гимнастерку, – а то и мне
недосуг и тебе надо бороду снять. На одиннадцать часов начальство ваш командный состав
собирает. А ты зарос, как поп, только наперсного креста не хватает.
За завтраком Климович уже не возвращался к серьезному разговору и вообще
торопился.
Посоветовав Синцову после голодухи медленней есть и аккуратней прожевывать, он
наскоро выпил два стакана чаю и встал.
– Извини, время вышло. Если хочешь домашним написать, что Христос воскрес,
напиши и сразу. Хаустову, ординарцу, отдай – он с нашей полевой почтой сегодня же
отправит.
– А как у тебя семья, где она? – вдруг, словно кто-то потянул его за язык, спросил
Синцов.
– Нет у меня семьи, – странным, каменным голосом ответил Климович и вышел, не
простясь.
Синцов молча смотрел на захлопнувшуюся за Климовичем дверь.
«Почему он ответил таким голосом? Что у него там, в семье, – драма, измена, развод?»
– спрашивал себя Синцов и, только встретив укоризненно-угрюмый взгляд ординарца,
понял, что Климович говорил не о драме, не о разводе и не об измене, а о смерти…
В большой палатке политотдела бригады собралось тридцать командиров и
политработников, вышедших из окружения вместе с Серпилиным. Все за ночь сбрили