Page 96 - Живые и мертвые

наших и четыре немецких, а еще дальше, на самом фланге, стоял большой немецкий
полковой миномет и рядом с ним лежали две неистраченные мины. У миномета стоял его
расчет – трое из тех артиллеристов, что шли из-под Бреста и присоединились к Серпилину
еще в первый день окружения. Как они вынесли вчера из этого ночного кромешного ада, где
под конец вообще было трудно что-нибудь понять, здоровенную трубу, плиту и даже мины,
оставалось их тайной, но сейчас они были горды этим и стояли, не скрывая своих чувств.
На правом фланге, на полголовы возвышаясь над всеми, стоял все такой же могучий,
каким он когда-то явился на глаза бывшему командиру дивизии полковнику Зайчикову,
старшина Ковальчук. Два раза легко и один раз чувствительно раненный за время
окружения, он стоял с перевязанной чистым бинтом головою, широко, по-богатырски,
расправив плечи и держа развернутое и приставленное древком к ноге знамя дивизии. Что
бы там ни было, а он от начала и до конца нес его собственноручно и вынес!
Когда полчаса назад, получив приказание на построение, стали разыскивать
Ковальчука, его нашли на опушке леса: он сидел на пне и складным ножом дотесывал новое
древко. Теперь он стоял со знаменем, прикрепленным к свежевыструганному древку, и все
могли прочитать на этом порыжелом, пропотевшем, истершемся полотнище те же самые
слова, что два с лишним месяца назад прочел на нем покойный Зайчиков: «176-я
Краснознаменная… Рабоче-Крестьянской Красной…»
Как и все остальные, с нетерпением ожидая начала, Синцов стоял неподалеку от
знамени и разговаривал с человеком, которого он меньше всего ждал встретить здесь.
Климович заранее, еще до звонка командующему, на всякий случай вызвал для участия
в церемонии командира своего разведбата вместе с отличившимися в ночном бою
танкистами. Комбат приехал на грузовике; прибывшие с ним бойцы посыпались из кузова, а
он, выскочив из кабины, наткнулся на высоченного, худого политрука с немецким автоматом
на шее. Оба они – капитан-танкист и политрук – несколько секунд молча смотрели друг на
друга.
– Под Бобруйском, да? – наконец первым сказал Синцов, первым потому, что встреча
эта запомнилась ему больше, чем капитану. – Вы меня задержали, а моего младшего
политрука у себя оставили, Люсина… И летчик у вас остался…
– Так точно! – весело отозвался капитан. – Жаль, что вы не остались, а то вместе бы
воевали!
– Я тогда ранен был, – напомнил Синцов.
– А теперь зажило?
– Зажило.
– А больше не добавили?
– Пока не добавили.
– Ну, тогда счастлив ваш бог. А мне за это время они в лопатку циркнули, и от ж…,
извиняюсь за выражение, кусок оторвали.
– А вы и тогда и сейчас – все время в этой бригаде? – спросил Синцов.
– Ну да, а как же?
– Оказывается, ваш командир… – Синцов хотел сказать «мой школьный товарищ», но
сказал вместо этого – мой старый знакомый.
– Вот видите, – улыбнулся танкист, – а я как раз с ним тогда при вас по телефону
разговаривал. Что ж не сказали? Я бы вас сразу соединил!
– Да уж, вы бы тогда соединили! Держи карман шире! – рассмеялся Синцов.
– Все возможно, – усмехнулся капитан. – Когда кругом положение крутое, и самому
гайки подкручивать приходится. Зато здесь встретил вас с распростертыми объятиями,
прямо на мой разведбат вышли!
– По-моему, вы тогда были пом по тылу?
– А-а!.. – махнул рукой капитан. – Когда через немца пробиваешься, где перед, где зад,
забудешь. То в морду бьешь, то, как конь, лягаешься. Был пом по тылу, а стал разведчиком, а
впрочем, что вам объяснять, вы сами из окружения вышли… И нахально вышли, нахально!