Page 238 - Петр Первый

предлагали Бровкину войти интересаном в кумпа-нию для устройства суконного завода.
Но покуда шли только разговоры. Вчера, видимо, что-то случилось, вернее всего –
Мартисен сам дошел до государя.
– Неужто дело такое великое отдать иноземцам? – горя глазами, сказал Свешников.

Президент Шорин, зажмурясь, вздохнул:
– А уж мы, кажется, животы готовы положить, последнее отдадим…

– Завтра, завтра потолкуем. – Иван Артемич устремился от печки к дверям. В гостиную
вошел, никем не встреченный (в черном суконном платье, башмаки – в пыли),
низенький, си-зобритый, налитой человек с широкой переносицей, ястребиным носом.
Темные глаза его беспокойно шарили по лицам гостей. Увидя Бровкина, не по-русски
протянул короткие руки, осклабился наискось.

– Почтеннейший Иоанн Артемьевич! – проговорил с напевом по всем буквам и пошел
обнимать хозяина, облобызал троекратно, будто на пасху, чудак. Затем, мотнув на
стороны огненно-рыжим париком, шепнул: – С Мартисеном пока – никак. Сейчас
Александр Данилович пожалует.
– Рад тебе, рад, Петр Павлович, милости просим…

Это был переводчик Посольского приказа, Шафиров, из евреев. Ездил с царем за
границу, но до этой осени был в тени. Теперь же, состоя при шведском посольстве,
видался с Петром ежедневно, и уж на него смотрели как на сильненького.
– Завтра, Иоанн Артемьевич, пожалуй в Кремль, во дворец… Государь наказал быть
десятерым от Бурмистерской палаты. Принимаем грамоты от шведов…
– Договорились?
– Нет, Иоанн Артемьевич, государь целовать Евангелие не будет шведскому королю…

Бровкин, слушая, перевел дыхание, торопливо перекрестил пупок.

– Значит, правда, Петр Павлович, слухи-то эти?
– Поживем – увидим, Иоанн Артемьевич, дела великие, дела великие… – и повернулся к
буйносовским девам целовать у них пальцы – по-иноземному.

Князь Роман Борисович мрачно сидел на стуле у стены. Не честь была ездить по таким
домам. Мутно поглядывал на дочерей: «Сороки, дуры. Кто их возьмет-то? Что за лютые,
господи, времена! Деньги, деньги! Будто их ветром из кармана выдувает… С утра трещит
голова от мыслей: как обернуться, как жить дальше! С деревенек все выжато, и того не
хватает. Почему? Хватало же прежде… Эх, прежде – сиди у окошечка, – хочешь –
яблочко пожуешь, хочешь – так, слушай колокольный звон… Покой во веки веков…
Вихрь налетел, люди, как муравьи из ошпаренного муравейника, полезли. Непонятно…
И – деньги, деньги. Заводы какие-то, кумпании».
Сидевший рядом с князем Романом пожилой купец Евстрат Момонов, один из первых
гостиной сотни, тихо точил речи:

– Нельзя, батюшка князь Роман Борисович, по-купецки так рассуждаем: тесно,
невозможно стало, иноземцы нас, как хотят, забивают… Он у тебя товар не возьмет, он
почту пошлет сначала, и через восемнадцать дней – письмо его в Гамбурге, и еще через
восемнадцать дней – ответ: какая у них на бирже цена товару… А наши дурачки и год и
два все за одну цену держатся, а такой цены давно и на свете нет. Иноземцы давно из
нашей земли окно прорубили. А мы – в яме сидим. Нет, батюшка, войны не миновать…
Хоть бы один городок, Нарву, скажем, старую царскую вотчину.

– От денег пухнете, а все вам, купцам, мало, – брезгливо сказал Роман Борисович. –
Война! Э-ка! Война – дело государственное, не вам, худородным, в эту кашу лезть…
– Истинно, истинно, батюшка, – сейчас же поддакнул Мо-монов, – мы так болтаем, от ума
скудости…