Page 240 - Петр Первый

подушки свиток – верительные грамоты, – коленопреклоненно поднес их Петру. Царь
принял грамоты и, не глядя, ткнул ими в сторону первого министра, Льва Кирилловича
Нарышкина, – этот, в отличие от всех, был одет с чрезвычайной пышностью – в белый
атлас, сверкал каменьями. Лев Кириллович, не разворачивая свитка, громко проговорил,
что прием окончен.

Послы с поклонами пропятились задом до дверей.
.. . . . . . . . . . . .

Послы ожидали, видимо, что здесь же, на великом приеме, поднимут вопрос о главном, –
для чего они полгода томились в Москве: о клятвенном целовании царем Петром
Евангелия в подтверждение мирного договора со Швецией. Но прошла неделя, покуда
московские министры не позвали послов в Приказ иностранных дел на конференцию.
Там Прокофий Возницын в ответ объявил шведам, что прежние мирные договоры со
Швецией царь Петр подтверждает своей душой и вдругорядь целовать Евангелия не
станет, ибо однажды он уже присягал отцу нынешнего короля. Но зато молодому королю
Карлу целовать Евангелие нужно, ибо царю Петру он не присягал. Такова государская
воля, и она послам объявлена и изменена не будет.
Послы горячились и спорили, но слова их отскакивали от надутых важностью
московитов, как от стены горох. Послы сказали, что без разрешения короля никак не
могут принять такой – на вечный мир – докончальной грамоты и напишут в Стокгольм.
Прокофий Возницын ответил с усмешкой в стариковских глазах:
– Дорога в Стекольну вам известна, – не получите ответа и в четыре месяца, придется
вам этот срок жить в Москве напрасно, на своих кормах.

На второй конференции и на третьей все было то же. Посольский приказ перестал
отпускать даже сено лошадям. Послы продавали кое-какую рухлядь, чтобы
прокормиться, – парики, чулки, пуговицы. И наконец сдались. В Кремле царь Петр, так
же сидя в рысьем кафтане на троне, передал охудавшим послам нецелованную
докончальную грамоту.

.. . . . . . . . . . . .
В туманное ноябрьское утро кожаная карета, залепленная грязью, подъехала к заднему
крыльцу Преображенского дворца. Сырая мгла заволакивала его причудливые кровли.
На крыльце нетерпеливо потопывал ботфортами Александр Данилович. Заметив
дворовую девку, пробиравшуюся куда-то в наброшенном на голову армяке, крикнул:
«Прочь пошла, стерва!» Девка без памяти побежала, разъезжаясь босыми ногами по
мокрым листьям.

Из кареты вылезли польский генерал Карлович и лифляндский рыцарь Паткуль.
– Вот и слава богу, – сказал Меньшиков, тряся им руки.

Пошли по безлюдным переходам и лестницам, пахнущим мышами, наверх. У низенькой
дверцы Александр Данилович осторожно постучался.

Дверь открыл Петр. Без улыбки молча наклонил голову. Ввел гостей в надымленную
спаленку с одним слюдяным окошком, едва пропускавшим туманный свет.

– Ну, что ж, рад, рад, – пробормотал, возвращаясь к окошку. Здесь на небольшом
непокрытом столе, на подоконнике, на полу были разбросаны листы бумаги, книги,
гусиные перья. – Данилыч!..

Петр пососал испачканный чернилами палец.
– Данилыч, этому подьячему ноздри вырву, ты ему так и скажи. Одно занятие – чинить
перья, – спит целый день, дьявол… Ох, люди, люди! (Паткуль и Карлович выжидательно
стояли. Он спохватился.) Данилыч, подай гостям стулья, возьми у них шляпы… Вот…
(Ударил ногтями по исписанным вкривь и вкось листкам.) С чего приходится начинать:
аз, буки, веди… Растут по московским дворам такие балды, – сажень ростом. Дубиной
приходится гнать в науку… Ох, люди, люди!.. А что, господин Паткуль, англичане
Фергарсон и Гренс – знатные ученые?