Page 244 - Петр Первый

– То есть?
– Против нас коалиция, если я не ошибаюсь…

– Тем лучше… Кто же?
– Я собираю сведения…

– Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе…
Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю…

Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно
мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с
сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва
войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой
к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку:
одного его темперамента было еще мало.
В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и –
озабоченно:
– Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней
из Стокгольма… Денег я достану…
Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека,
глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и,
придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые
плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля.

– Вы знавали короля Августа? – спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом
круглых темных глаз.) Уверяют, что это – самый блестящий кавалер в Европе, любимец
фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки. Пипер
клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские
ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами…

Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно
рассмеялась. У Карла задрожало веко.
– Я же говорю, что Август остроумен и блестящ… У него десять тысяч саксонских
пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в
отцовских ботфортах беззащитна, как овца… Я все-таки хочу доставить себе
„удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со
скрученными за спиной локтями к моей палатке…
– Браво, мальчик! – сказала Атали. – За успех всяких начинаний! – Хорошим глотком
осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни.
Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из
потайного ящика вынул футляр, – в нем лежала алмазная диадема. Присев на край
постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали.

– Ты будешь мне верна?
– По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я
испытываю к вам чувства матери. – Она поцеловала его в нос (так как это было первое,
что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему.
– Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву… Через несколько дней отплывает «Олаф»,
прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги – все будет
приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой…

Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны,
жестки, и, – черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, – где-то в них таилась
сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке
(приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула: