Page 350 - Петр Первый

Яков вытащил из набитого всякой чепухой кармана обгорелую трубочку с вишневым,
изгрызенным на конце чубуком. Набил и, сопя, стал высекать искру на трут. Младший,
Гаврила, ростом выше братьев и крепче всеми членами, с юношескими щеками, с
темными усиками, большеглазый, похожий на сестру Саньку, начал вдруг трясти ложку
со щами и сказал – ни к селу ни к городу:

– Алеша, ведь я таракана поймал.
– Что ты, глупый, это уголек. – Алексей взял у него черненькое с ложки и бросил на стол.
Гаврила закинул голову и рассмеялся, открывая напоказ сахарные зубы.
– Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: «Безобразие, говорит,
таракан». А маманя: «Уголек, родимый». И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков
помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки
рассказывала. Да, было…

Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на
каждого издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный
разговор. Алексей стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили
доски для строящегося собора Петра и Павла, – не хватало пил и топоров, все труднее
было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на
которых по зимнему пути возили камень и лес с финского берега. Сейчас на санях уж не
проедешь, телеги нужны, – колес нет…

Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик.
Удивлялись и осуждали. Кажется, просвещенные государства, – трудились бы да
торговали честно. Так – нет. Французский король воюет на суше и на море с
англичанами, голландцами и императором, и конца этой войне не видно; турки, не
поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут друг у друга флоты; один
Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая – где
можно легче урвать; Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают
войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать
нового короля, и теперь в Польше стало два короля – Август Саксонский и Станислав
Лещинский, – польские паны одни стали за Августа, другие – за Станислава, горячатся,
рубятся саблями на сеймиках, – ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и
поместья, а король Карл бродит с войсками по Польше, кормится, грабит, разоряет
города и грозит, когда пригнет всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву,
запустошить русское государство; тогда он провозгласит себя новым Александром
Македонским. Можно сказать: весь мир сошел с ума…
Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким – в мазаной стене – окошечком в
четыре стеклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее – какое бывает только
здесь на взморье – влажное небо, услышали частую капель с крыши и воробьиное
хлопотанье на голом кусте. Тогда они заговорили о насущном.

– Вот нас три брата, – проговорил Алексей задумчиво, – три горьких бобыля. Рубашки у
меня денщик стирает и пуговицу пришьет, когда надо, а все не то… Не женская рука…
Да и не в том дело, бог с ними, с рубашками… Хочется, чтобы она меня у окошка ждала,
на улицу глядела. А ведь придешь усталый, озябший, упадешь на жесткую постель,
носом в подушку, как пес, один на свете… А где ее найти?..

– Вот то-то – где? – сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба
дыма один за другим. – Я, брат, отпетый. На дуре какой-нибудь неграмотной не женюсь,
мне с такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на
ассамблее да ей кумплименты говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не
пойдет… Вот и пробавляюсь кое-чем, когда нуждишка-то… Скверно это, конечно, грязь.
Да мне одна математика дороже всех баб на свете…
Алексей – ему – тихо:

– Одно другому не помеха…
– Стало быть, помеха, если я говорю. Вон – на кусту воробей, другого занятия ему нет, –
прыгай через воробьиху… А бог человека создал, чтобы тот думал. – Яков взглянул на
меньшого и захрипел трубкой. – Разве вот Гаврюшка-то наш проворен по этой части.