Page 110 - Поднятая целина

наслаждением! Он — под амбар, я — за ним, он — под крыльцо, но я его и оттуда достану и
все бью его, бью. И до того засек, что он весь обмочился и уже, знаешь, не визжит, а хрипит
да всхлипывает… И вот тогда я взял его на руки… — Половцев улыбнулся как-то виновато,
смущенно, одною стороною рта. — Взял да так разревелся сам от жалости к нему, что у меня
сердце зашлось. Судороги тогда со мной сделались… Мать прибежала, а я рядом со щенком
лежу возле каретника на земле и ногами сучу… С той поры не переношу собак. А вот кошек
чертовски люблю. И детей. Маленьких. Очень люблю, даже как-то болезненно. Детских слез
не могу слышать, все во мне переворачивается… А ты старик, кошек любишь или нет?
Изумленный донельзя проявлением таких простых человеческих чувств, необычным
разговором своего начальника, пожилого матерого офицера, славившегося, еще на
германской войне, жестокостью в обращении с казаками, Яков Лукич отрицательно потряс
головой. Половцев помолчал, посуровел лицом и уже сухо, по-деловому спросил:
— Почта давно была?
— Зараз же разлой, лога все понадулись, бездорожье. Недели полторы не было почты.
— В хуторе ничего не слышно насчет статьи Сталина?
— Какой статьи?
— Статья его была напечатана в газетах насчет колхозов.
— Нет, не слыхать. Видно, эти газеты не дошли до нас. А что в ней было напечатано,
Александр Анисимыч?
— Так, пустое… Тебе это неинтересно. Ну, ступай, ложись спать. Коня напоишь часа
через три. А завтра ночью добыть пару колхозных лошадей, и как только смеркнется, поедем
на Войсковой. Ты поедешь охлюпкой 35 , тут недалеко.
Утром Половцев долго говорил с прохмелившимся Лятьевским. После разговора
Лятьевский вышел в кухню бледный, злой.
— Может, похмелиться есть нужда? — предупредительно спросил Яков Лукич, но
Лятьевский глянул куда-то выше его головы, раздельно сказал:
— Теперь уж ничего не надо, — и ушел в горенку, лег на кровать ничком.
Ночью на колхозной конюшне дежурил Батальщиков Иван — один из завербованных
Яковом Лукичом в «Союз освобождения Дона». Но Яков Лукич и ему не сказал о том, куда и
для какой надобности поедут. «По нашему делу надо съездить недалеко», — уклончиво
ответил на вопрос Батальщикова. И тот, не колеблясь, отвязал пару лучших лошадей. По-за
гумнами провел их Яков Лукич, привязал в леваде, а сам пошел вызывать Половцева. И
когда подходил к дверям горенки, слышал, как Лятьевский крикнул: «Да ведь это же
означает наше поражение, поймите!» В ответ что-то сурово забасил Половцев, и Яков Лукич,
томимый предчувствием какой-то беды, тихо постучался.
Половцев вынес седло. Вышли. Взяли лошадей. Тронули рысью. Речку переехали за
хутором вброд. Всю дорогу Половцев молчал, курить воспретил и ехать велел не по дороге, а
сбочь, саженях в пятидесяти.
В Войсковом их ждали. В курене у знакомого Якову Лукичу казака сидело человек
двадцать хуторян. Преобладали старики. Половцев со всеми здоровался за руку, потом
отошел с одним к окну, шепотом в течение пяти минут говорил. Остальные молча
поглядывали то на Половцева, то на Якова Лукича. А тот, присев около порога, чувствовал
себя среди чужих, мало знакомых казаков потерянно, неловко…
Окна изнутри были плотно занавешены дерюжками, ставни закрыты, на базу караулил
зять хозяина, но, несмотря на это, Половцев заговорил вполголоса:
— Ну, господа казаки, час близок! Кончается время вашего рабства, надо выступать.
Наша боевая организация наготове. Выступаем послезавтра ночью. К вам в Войсковой
придет конная полусотня, и по первому же выстрелу вы должны кинуться и перебрать на
квартирах этих… агитколонщиков. Чтобы ни один живым не ушел! Командование над вашей

35 Без седла.