Page 113 - Поднятая целина

— Оно-то так, — согласился один из стариков.
— …И не ГПУ вам надо бояться… — Половцев, говоривший до этого замедленно,
тихо, вдруг крикнул во весь голос: — Нас надо бояться! Мы вас будем расстреливать, как
предателей!.. А ну, прочь с дороги! Сторонись! К стенкам!.. — и, выхватив наган, держа его
в вытянутой руке, направился к двери.
Казаки ошалело расступились, а Яков Лукич, опередив Половцева, плечом распахнул
дверь, вылетел в сенцы, как камень, кинутый пращой.
В темноте они отвязали лошадей, рысью выехали со двора. Из куреня доносился гул
взволнованных голосов, но никто не вышел, ни один из казаков не попытался их задержать…

После того как вернулись в Гремячий Лог и Яков Лукич отвел на колхозную конюшню
запаренных быстрой скачкой лошадей, Половцев позвал его к себе в горенку. Он не снимал с
себя ни полушубка, ни папахи; как только вошел, приказал Лятьевскому собираться,
прочитал письмо, присланное перед их приездом с коннонарочным, сжег его в печке и начал
увязывать в переметные сумы свои пожитки.
Яков Лукич, войдя в горенку, застал его сидящим за столом. Лятьевский, посверкивая
глазом, чистил маузер, собирал точными, быстрыми движениями смазанные ружейным
маслом части, а Половцев на скрип двери отнял ото лба ладонь, повернулся к Якову Лукичу
лицом, и тот впервые увидел, как бегут из глубоко запавших, покрасневших глаз есаула
слезы, блестит смоченная слезами широкая переносица…
— О том плачу, что не удалось наше дело… на этот раз… — звучно сказал Половцев и
размашистым жестом снял белую курпяйчатую папаху, осушил ею глаза. — Обеднял Дон
истинными казаками, разбогател сволочью: предателями и лиходеями… Сейчас уезжаем,
Лукич, но мы вернемся! Получил вот пакет… В Тубянском и в моей станице казаки тоже
отказались восставать. Переманил их Сталин своей статьей. Вот бы кого я сейчас… вот бы
кого я… — В горле Половцева что-то заклокотало, захлюпало, под скулами взыграли
желваки, а пальцы на ядреных руках скрючились, сжались в кулаки до отеков в суставах.
Глубоко, с хрипом вздохнув, он медленно разнял пальцы, улыбнулся одной стороной рта. —
Ккка-ккой народ! Подлецы!.. Дураки, богом проклятые!.. Они не понимают того, что эта
статья — гнусный обман, маневр! И они верят… как дети. О! Гнусь земляная! Их, дураков,
большой политики ради водят, как сомка на удочке, подпруги им отпускают, чтобы до
смерти не задушить, а они все это за чистую монету принимают… Ну, да ладно! Поймут и
пожалеют, да поздно будет. Мы уезжаем, Яков Лукич. Спаси Христос тебя за хлеб-соль, за
все. Вот тебе мой наказ: из колхоза не выходи, вреди им всячески, а тем, кто был в нашем
«союзе», скажи моим крепким словом: мы пока отступаем, но мы не разбиты. Мы еще
вернемся, и тогда горе будет тем, кто отойдет от нас, предаст нас и дело… великое дело
спасения родины и Дона от власти международных жидов! Смерть от казачьей шашки будет
им расплатой, так и скажи!
— Скажу, — прошептал Яков Лукич.
Речь и слезы Половцева его растрогали, но в душе он был страшно рад тому, что
избавляется от опасных постояльцев, что все это закончилось так благополучно, что отныне
не придется рисковать имуществом и собственной шкурой.
— Скажу, — повторил он и осмелился спросить: — А куда вы отбываете, Александр
Анисимыч?
— А зачем это тебе? — настороженно спросил Половцев.
— Так, может статься, понадобитесь вы или человек какой к вам прибудет.
Половцев покачал головою, встал.
— Нет, этого я тебе сказать не могу. Но так недели через три ожидай меня. Прощай, —
и подал холодную руку.
Коня он оседлал сам, тщательно разгладил потник, подтянул подпруги. Лятьевский уже
на базу простился с Яковом Лукичом, сунул ему в руку две бумажки.