Page 14 - Поднятая целина

можно и без колхоза. Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать,
чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизнь. А то первые годы, как при
старом режиме, — плати налоги, живи как знаешь. А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом
что? Опять за старое, ходи за плугом, у кого есть что в плуг запрягать. А у кого нечего? С
длинной рукой под церкву? Либо с деревянной иглой под мост портняжить, воротники
советским купцам да кооперативщикам пристрачивать? Землю дозволили богатым в аренду
сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом
году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: «За что ж боролись?», — то служащие, какие
пороху не нюхали, над этим словом надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая
сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину давай
в долг или под хлеб, да не букарь там али запашник, а добрую машину! Трактор, про какой
рассказывал, давай! Это я за что получил? — Он прямо через колени сидевших на лавках
зашагал к столу, на ходу расстегивая рваную мотню шаровар. А подойдя, заголил подол
рубахи, прижал его подбородком к груди. На смуглом животе и бедре покорно обнажились
стянувшие кожу страшные рубцы. — За что получил ошкамелки кадетского гостинца?
— Черт бессовестный! Ты бы уж вовсе штаны-то спустил! — возмущенно и тонко
крикнула сидевшая рядом с Демкой Ушаковым вдовая Анисья.
— А ты бы хотела? — Демка презрительно скосил на нее глаза.
— Молчи, тетка Анисья! Мне тут стыду нету свои ранения рабочему человеку
показать. Пущай глядит! Затем, что ежели дальше так жить, мне, один черт, нечем будет всю
эту музыку прикрывать! Они уж и зараз такие штаны, что одно звание. Мимо девок днем уж
не ходи, напужаешь до смерти.
Позади заигогокали, загомонили, но Любишкин повел кругом суровым глазом, и опять
стало слышно, как с тихим треском горит в лампе фитиль.
— Видно, воевал я с кадетами за то, чтобы опять богатые лучше меня жили? Чтобы они
ели сладкий кусок, а я хлеб с луком? Так, товарищ рабочий? Ты, Макар, мне не мигай! Я раз
в году говорю, мне можно.
— Продолжай. — Давыдов кивнул головой.
— Продолжаю. Я сеял нонешний год три десятины пшеницы. У меня трое детишков,
сестра калека и хворая жена. Сдал я свой план хлеба, Разметнов?
— Сдал. Да ты не шуми.
— Нет, буду шуметь! А кулак Фрол Рваный, за… его душу!..
— Но-но! — Нагульнов застучал кулаком.
— Фрол Рваный свой план сдал? Нету?
— Так его суд оштраховал, и хлеб взяли, — вставил Разметнов, блестя отчаянными
глазами и с видимым наслаждением слушая Любишкина.
«Тебя бы сюда, тихохода!» — вспомнил Давыдов секретаря райкома.
— Он опять на энтот год будет Фролом Игнатичем! А весной опять придет меня
наймать! — и кинул под ноги Давыдову черную папаху. — Чего ты мне говоришь о
колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу
его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры «кулака
унистожить», а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит.
— Отдай нам Фролове имущество, а Аркашка Менок на него ероплан выменяет, —
ввернул Демка.
— Ох-ха-ха-ха!..
— Это он враз.
— Будьте свидетелями на оскорбление!
— Тю! Слухать не даешь, цыц!
— Что на вас, черти, чуру нету?
— А ну, тише!..
Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум.
— В этом и есть политика нашей партии! Что же ты стучишь, ежели открыто?