Page 179 - Поднятая целина

праздничная…
И когда сели рядом на разостланном пиджаке, приблизила к усмешливому лицу
Давыдова свое, ставшее строгим, странно похорошевшее лицо, сказала:
— Хватит про хлеб и про колхоз! Зараз не об этом надо гутарить… Ты чуешь, как
пахнет молодой лист на тополе?..
…На этом и кончились колебания Давыдова, тянувшегося к Лушке и боявшегося, что
связь с ней уронит его авторитет…
После, когда он встал и из-под ног его, шурша, покатилась в канаву сухая осыпь глины,
Лушка все еще лежала на спине, раскинув руки, устало смежив глаза. С минуту молчали.
Потом она приподнялась с неожиданной живостью, охватила руками свои согнутые в
коленях ноги и затряслась от приступа беззвучного смеха. Смеялась так, как будто ее
щекотали.
— Ты… чему это? — недоумевающе и обиженно спросил Давыдов.
Но Лушка так же неожиданно оборвала смех, вытянула ноги и, гладя ладонями бедра и
живот, раздумчиво сказала, голосом чуть охрипшим и счастливым:
— То-то и легко же мне зараз!..
— Перо вставить — так полетишь? — озлобился Давыдов.
— Не-е-ет, это ты напрасно… напрасно злуешь. Живот у меня зараз какой-то
бестягостный стал… какой-то порожний и легкий, того и засмеялась. А что же мне, чудак,
плакать надо было, что ли? Сядь, чего вскочил?
Давыдов нехотя повиновался. «Как же теперь быть с ней? Придется это как-нибудь
фактически оформить, а то неудобно и перед Макаром и вообще… Вот не было печали, так
черти накачали!» — думал он, искоса поглядывая на зеленоватое при лунном свете лицо
Лушки.
А та, не касаясь руками земли, гибко привстала, — улыбаясь, щуря глаза, спрашивала:
— Хорошая я? А?
— Как тебе сказать… — неопределенно отвечал Давыдов, обнимая узкие Пушкины
плечи.

40

На другой день после того, как над Гремячем Логом спустился проливной дождь, Яков
Лукич верхом выехал в Красную дуброву. Ему нужно было собственноручно отметить дубы,
подлежащие порубке, так как назавтра почти вся третья бригада должна была выехать в
дуброву, чтобы приступить к заготовке леса, надобного для плотин.
Выехал Яков Лукич с утра. Лошадь его, виляя подвязанным по-хозяйски хвостом, шла
неторопко. Ее раскованные передние ноги разъезжались по скользкой жирной грязи. Но
Яков Лукич ни разу не поднял плети: ему некуда было спешить. Он покуривал, уронив на
луку поводья, оглядывал раскинувшуюся округ Гремячего Лога степь, где каждый ярок,
каждая балочка и сурчина с детства были знакомы и родны его сердцу, любовался рыхлыми,
набухшими влагой пашнями, омытыми, наклоненными ливнем хлебами, с великой досадой и
огорчением думал: «Напророчил дождя, черт щербатый! Взойдет кубанка! Скажи, как все
одно и бог за эту окаянную власть! То, бывало, все неурожаи да недороды, а то с двадцать
первого года прямо-таки ломучие хлеба! Вся природность стоит за Советскую власть, этак
когда же дождешься износу ей? Нет, ежели союзники не пособют пихнуть коммунистов,
сами мы ни хрена ничего не сделаем. Никакие половцевы не устоят, какого бы ума они ни
были. Сила солому ломит, куда же супротив силы попрешь? А ишо народ проклятый,
вредный пошел… Один про одного доказывают да всякие доносы делают. Лишь бы ему,
сукиному сыну, жить, а там хучь в поле и полын-травушка не расти. Скудные времена! И
куда оно через год-другой взыграет, небось сам черт не знает… Но я-то, как видно, в
урочный час зародился, иначе не кончилось бы мое дело с Половцевым так благополучно.
Быть бы бычку на оборочке! Ну, и слава богу, что все оно так пришло в порядок и чистоту.