Page 184 - Поднятая целина

Став на одно колено, Половцев проворно распутал белые сыромятные ремни, туго
спеленавшие бурку, развернул ее и достал части разобранного ручного пулемета, завернутые
в промасленную мешковину четыре матово блеснувших диска. Потом осторожно извлек две
шашки. Одна из них была простая, казачья, в потерханных, видавшие виды ножнах, другая
— офицерская, с глубоко утопленной серебряной головкой и георгиевским потускневшим
темляком на ней, в ножнах, выложенных серебром с чернью, на черной кавказской портупее.
Половцев, опустившись уже на оба колена, на ладонях вытянутых рук держал шашку,
откинув голову, как бы любуясь тусклыми отсветами серебра, а потом прижал ее к груди,
сказал дрогнувшим голосом:
— Милая моя, красавица! Верная старушка моя! Ты мне еще послужишь верой и
правдой!
Массивная нижняя челюсть его мелко задрожала, на глазах вскипели слезы ярости и
восторга, но он кое-как овладел собой и, повернувшись к Якову Лукичу бледным,
исказившимся лицом, зычно спросил:
— Угадываешь ты ее, Лукич?..
Яков Лукич сделал судорожное глотательное движение, молча кивнул головой: он
узнал эту шашку, он впервые видел ее еще в тысяча девятьсот пятнадцатом году на молодом
и бравом хорунжем Половцеве на австрийском фронте…
Молча и с безразличным видом лежавший на кровати Лятьевский привстал, свесив
босые ноги, с хрустом потягиваясь, угрюмо сверкнул единственным глазом.
— Трогательное свидание! — хрипло сказал он. — Повстанческая, так сказать,
идиллия. Не люблю я этих сентиментальных сцен, заквашенных на дурном пафосе!
— Перестаньте! — резко сказал Половцев.
Лятьевский пожал плечами:
— Почему я должен перестать? И что я должен перестать?
— Перестаньте, прошу вас! — совсем тихо проговорил Половцев, поднимаясь на ноги
и медленной, словно крадущейся походкой направляясь к кровати.
В прыгающей левой руке он держал шашку, правой расстегивал, рвал ворот серой
толстовки. Яков Лукич с ужасом видел, как от бешенства сошлись к переносью глаза
Половцева, как под цвет толстовки стало его одутловатое лицо.
Спокойно и не торопясь Лятьевский прилег на кровать, закинул за голову руки.
— Театральный жест! — сказал он, насмешливо улыбаясь, глядя в потолок одиноким
глазом. — Все это я уже видел, и не раз, в паршивых провинциальных театрах. Мне это
надоело!
Половцев остановился в двух шагах от него, очень усталым движением поднял руку,
вытер испарину со лба; потом рука, безвольная и обмякшая, скользнула вниз.
— Нервы… — сказал он невнятно и косноязычно, как парализованный, и лицо его
потянула куда-то вкось похожая на улыбку длинная судорога.
— И это я слышал уже не раз. Да полно вам бабиться, Половцев! Возьмите себя в руки.
— Нервы… — промычал Половцев. — Шалят нервы… Мне тоже надоело в этой
темноте, в этой могиле…
— Темнота — друг мудрых. Она способствует философским размышлениям о жизни, а
нервы практически существуют только у малокровных, прыщеватых девиц и у дам,
страдающих недержанием слова и мигренью. Нервы — позор и бесчестье для офицера! Да
вы только притворяетесь. Половцев, нет у вас никаких нервов, одна блажь! Не верю я вам!
Честное офицерское слово, не верю!
— Вы не офицер, а скот!
— И это я слышал от вас не один раз, но на дуэль я вас все равно вызывать не буду,
идите вы к черту! Старо и несвоевременно, и дела есть поважнее. К тому же, как вам
известно, достопочтеннейший, дерутся только на шпагах, а не на полицейских селедках,
образец которой вы так трогательно и нежно прижимали к своим персям. Как старый
артиллерист, я презираю этот вид холодного украшения. Есть и еще один аргумент против