Page 185 - Поднятая целина

вызова вас на дуэль: вы — плебей по крови, а я — польский дворянин, одной из самых
старых фамилий, которая…
— Слушай сюда, с… шляхтич! — грубо оборвал его Половцев, и голос его неожиданно
обрел привычную твердость и металлический, командный накал. — Глумиться над
георгиевским оружием?! Если ты скажешь еще хоть одно слово, я зарублю тебя как собаку!
Лятьевский привстал на кровати. На губах его не было и тени недавней иронической
улыбки. Серьезно и просто он сказал:
— Вот в это я верю! Голос выдает ваши искренние и добрые намерения, а потому я
умолкаю.
Он снова прилег, до подбородка натянул старенькое байковое одеяло.
— Все равно я убью тебя, — упрямо твердил Половцев, по-бычьи склонив голову, стоя
возле кровати. — Вот этим самым клинком я из одного ясновельможного скота сразу сделаю
двух — и знаешь когда? Как только свергнем на Дону Советскую власть!
— Ну, в таком случае я могу спокойно жить до глубокой старости, а может быть,
проживу вечно, — усмехаясь, сказал Лятьевский и, матерно выругавшись, отвернулся лицом
к стене.
Яков Лукич возле двери переступал с ноги на ногу, словно стоял на горячих угольях.
Несколько раз он порывался выйти из горенки, но Половцев удерживал его движением руки.
Наконец он не вытерпел, взмолился:
— Разрешите мне удалиться, ослобоните меня, ваше благородие! Уже скоро светать
будет, а мне рано надо в поле ехать…
Половцев сел на стул, положил на колени шашку и, опираясь о нее руками, низко
согнувшись, долго хранил молчание. Слышно было только, как тяжело, с сапом, он дышит да
тикают на столе его большие карманные часы. Яков Лукич думал, что Половцев дремлет, но
тот рывком поднял со стула свое грузное, плотно сбитое тело, сказал:
— Бери, Лукич, седла, а я возьму остальное. Пойдем, спрячем все это в надежном и
сухом месте. Может быть, в этом, как его… э, черт его… в сарае, где у тебя сложены кизяки,
а?
— Место подходящее, пойдемте, — охотно согласился Яков Лукич, не чаявший
выбраться из горенки.
Он уже взял было на руки одно седло, но тут Лятьевский вскочил с кровати как
ошпаренный, бешено сверкая глазом, зашипел:
— Что вы делаете? Я спрашиваю вас: что вы изволите делать?
Половцев, склонившийся над буркой, выпрямился, холодно спросил:
— Ну, а в чем дело? Что вас так взволновало?
— Как же вы не понимаете? Прячьте, если вам угодно, седла и вот этот металлолом, но
пулемет и диски оставьте! Вы живете не на даче у приятеля, и пулемет нам может
понадобиться в любую минуту. Вы это понимаете, надеюсь?
После короткого раздумья Половцев согласился:
— Пожалуй, вы правы, радзивилловский ублюдок. Тогда пусть все останется здесь.
Иди, Лукич, спать, можешь быть свободен.
И до чего же прочной на сохранность оказалась старая служивская закваска! Не успел
Яков Лукич и подумать о чем-либо, а босые ноги его уже сами по себе, непроизвольно,
сделали «налево кругом», и натруженные пятки сухо и почти неслышно стукнулись одна о
другую. Заметивший это Половцев слегка улыбнулся, а Яков Лукич, только притворив за
собой дверь, понял свою оплошность, крякнул от конфуза, подумал: «Попутал меня этот
бородатый черт своей выправкой!»
До самого рассвета он не сомкнул глаз. Надежды на успех восстания сменялись у него
опасениями провала и запоздалыми раскаяниями по поводу того, что очень уж опрометчиво
связал свою судьбу с такими отпетыми людьми, как Половцев и Лятьевский. «Эх, поспешил
я, влез как кур во щи! — мысленно сокрушался Яков Лукич. — Было бы мне, старому
дураку, выждать, постоять в сторонке, не примолвливать поначалу Александра