Page 194 - Поднятая целина

Лушка только улыбалась, слушая столь нелестную для себя характеристику. Не
таковская она была баба, чтобы на ее настроение повлияли наветы какой-то богомольной
старухи! Чихать она хотела на эту вечно мокрогубую ханжу и чистюлю! На своем коротком
замужнем веку отважной Пушке не в таких переделках приходилось бывать и не такие
схватки выдерживать с гремяченскими бабами. Она отлично слышала, как хозяйка
вполголоса бормотала за дверью, называя ее и беспутной и гулящей. Боже мой, да разве
такие, сравнительно безобидные, слова приходилось Лушке выслушивать, а еще больше
говорить самой в стычках с обиженными ею женщинами, когда они лезли в драку и нападали
на нее с отменными ругательствами, в слепой наивности своей полагая, что только им одним
положено любить своих мужей! Во всяком случае, Лушка умела постоять за себя и всегда
давала противницам должный отпор. Нет, никогда и ни при каких обстоятельствах она не
терялась и за хлестким словом в карман юбки не лазила, не говоря уже о том, что еще не
было в хуторе такой ревнивицы, которая сумела бы опростоволосить Лушку, сорвать с ее
головы платок… Но, старуху она все же решила проучить — так просто, порядка ради,
руководясь одним жизненным правилом: чтобы за ней, Лушкой, всегда оставалось последнее
слово.
Во второе свое посещение она на минутку задержалась в проходной хозяйской
комнате, пропустив вперед Давыдова, и, когда тот вышел в сени, а затем сбежал по
скрипучим ступенькам крыльца, Лушка с самым невинным видом повернулась лицом к
хозяйке. Пушкин расчет оказался безошибочным. Старая Филимониха наспех облизала и без
того влажные губы, не переводя дыхания проговорила:
— Ну и бессовестная же ты, Лукерья, сроду я таких ишо не видывала!
Лушка с величайшей скромностью потупила глаза, остановилась посреди комнаты как
бы в покаянном раздумье. У нее были очень длинные, черные, будто подрисованные
ресницы, и когда она опустила их, на побледневшие щеки пала густая тень.
Обманутая этим притворным смирением, Филимониха уже примиреннее зашептала:
— Ты сама подумай, бабонька, мысленное это дело тебе, замужней, ну хучь и
разведенной, являться на квартиру к холостому мужчине да ишо в потемках? Какую же это
совесть перед людями надо иметь, а? Опамятуйся, ты постыдись, ради Христа!
Так же тихо и елейно, в тон хозяйке, Лушка ответила:
— Когда господь бог, вседержитель наш и спаситель… — Тут она выжидающе
замолчала, после короткой паузы подняла недобро сверкнувшие в сумраке глаза.
Богомольная хозяйка при упоминании имени божьего тотчас же набожно склонила
голову, стала торопливо креститься; вот тогда-то Лушка и закончила торжествующе, но уже
голосом по-мужски грубым и жестким:
— …Когда бог раздавал людям совесть, делил ее на паи, меня дома не было, я на
игрищах была, с парнями гуляла, целовалась-миловалась. Вот и не досталось мне при
дележке ни кусочка этой самой совести. Поняла? Ну что ты рот раскрыла и никак его не
закроешь? А теперь вот тебе мой наказ: пока твой квартирант не придет домой, пока он со
мной будет мучиться, молись за нас, грешных, старая кобыла!
Лушка величаво вышла, не удостоив ошеломленную, онемевшую, уничтоженную
вконец хозяйку даже презрительным взглядом. Ожидавший ее у крыльца Давыдов
настороженно спросил:
— О чем вы там, Луша?
— Все больше о божественном, — тихонечко смеясь и прижимаясь к Давыдову,
ответила Лушка, усвоившая у бывшего мужа манеру отделываться шуткой от
нежелательного разговора.
— Нет, серьезно: что она там шептала? Не обидела она тебя?
— Меня обидеть у нее просто возможностев никаких нету, не под силу ей это дело. А
шипела она из ревности, ко мне тебя ревнует, мой щербатенький! — снова отшутилась
Лушка.
— Подозревает она нас, факт! — Давыдов сокрушенно помотал головой. — Не надо