Page 196 - Поднятая целина

а туда же, «давай поженимся»! Всего-то он боится, на всех оглядывается, от ребятишек и то
шарахается, как полоумный. Ну и ступай со своим авторитетом на выгон, за леоновское
гумно, валяйся там на траве один, кацап несчастный! Думала, что ты человек как человек, а
ты вроде Макарки моего: у того одна мировая революция на уме, а у тебя — авторитет. Да с
вами любая баба от тоски подохнет!
Лушка немного помолчала и вдруг сказала неожиданно ласковым, дрогнувшим от
волнения голосом:
— Прощай, мой Сема!
Несколько секунд она стояла как бы в нерешительности, а потом быстро повернулась,
пошла скорым шагом по переулку.
— Луша! — приглушенно позвал Давыдов.
За поворотом, как искра, сверкнула белая Пушкина косынка и погасла в темноте.
Проводя рукой по загоревшемуся отчего-то лицу, Давыдов стоял неподвижно, растерянно
улыбался, думал: «Вот тебе и нашел время сделать предложение! Вот тебе и женился,
орясина, факт!»

Размолвка оказалась нешуточной. Да, по сути, это уже не размолвка была и даже не
ссора, а нечто похожее на разрыв. Лушка упорно избегала встреч с Давыдовым. Вскоре он
переменил квартиру, но это обстоятельство, несомненно ставшее известным Лушке, не
толкнуло ее на примирение.
«Ну и черт с ней, если она такая психологическая!» — со злобою думал Давыдов,
окончательно потеряв надежду увидеть свою любимую где-нибудь наедине. Но что-то уж
очень горько щемило у него сердце, а на душе было сумрачно и непогоже, как в дождливый
октябрьский день. Как видно, за короткий срок сумела Лушка найти прямую тропинку к
бесхитростному и не закаленному в любовных испытаниях сердцу Давыдова…
Правда, в намечавшемся разрыве были и свои положительные стороны: во-первых,
тогда отпадала бы необходимость идти на тяжелое объяснение с Макаром Нагульновым, а
во-вторых, с той поры уже ничто не грозило бы железному авторитету Давыдова, несколько
поколебленному его до некоторой степени безнравственным поведением. Однако все эти
благие рассуждения приносили несчастному Давыдову очень малое утешение. Стоило ему
остаться наедине с самим собой, как тотчас, он сам того не замечая, уже смотрел куда-то в
прошлое невидящими глазами, улыбался с задумчивой грустинкой, вспоминая милый сердцу
запах Пушкиных губ, всегда сухих и трепетных, постоянно меняющееся выражение ее
горячих глаз.
Удивительные глаза были у Лушани Нагульновой! Когда она смотрела немного
исподлобья, что-то трогательное, почти детски-беспомощное сквозило в ее взгляде, и сама
она в этот момент была похожа скорее на девчонку-подростка, нежели на многоопытную в
жизни и любовных утехах женщину. А через минуту, легким касанием пальцев поправив
всегда безупречно чистый, подсиненный платок, она вскидывала голову, смотрела уже с
вызывающей насмешливостью, и тогда тускло мерцающие, недобрые глаза ее были
откровенно циничны и всезнающи.
Эта способность мгновенного перевоплощения была у Лушки не изученной в
совершенстве школой кокетства, а просто природным дарованием. Так по крайней мере
казалось Давыдову. Не видел он, пораженный любовной слепотой, что возлюбленная его
была особой, может быть, даже более, чем надо, самоуверенной и, несомненно,
самовлюбленной. Много кое-чего не видел и не замечал Давыдов.
Однажды он, в приливе лирической влюбленности, целуя слегка напомаженные
«Пушкины щеки, сказал:
— Лушенька моя, ты у меня как цветок! У тебя даже веснушки пахнут, факт! Знаешь,
чем они пахнут?
— Чем? — спросила заинтересованная Лушка, приподнимаясь на локте.