Page 198 - Поднятая целина

ласково манящей земле.
Все петухи в Гремячем Логу были на редкость, прямо-таки на удивление разноголосы.
Начиная с полуночи, перекличку открывал раньше всех просыпавшийся петух Любишкиных.
Он голосил веселым, заливистым тенором, как молодой и старательный по службе командир
роты; ему солидным, полковничьим баритоном отзывался петух со двора Агафона Дубцова;
затем минут пять над хутором висел сплошной, непрекращающийся крик, а уж после всех,
громко бормоча спросонок и мощно хлопая на насесте крыльями, генеральским сиплым
бесом, с командной хрипотцой и надсадцем в голосе оглушительно ревел самый старый в
хуторе, рыжий и дебелый петух Майданниковых.
Кроме влюбленных и тяжелобольных, что в понятии Нагульнова было почти одно и то
же, позже всех в хуторе отходил ко сну сам Макар Нагульнов. Он по-прежнему старательно
изучал английский язык, пользуясь ночным досугом. На спинке стула у него в комнате
висело холстинное полотенце, в углу стоял кувшин холодной колодезной воды. Тяжело
давалась Макару наука! С расстегнутым воротом рубахи, всклокоченный и мокрый от пота,
сидел он за столом возле настежь распахнутого окна, вытирал полотенцем пот со лба, под
мышками, на груди и на спине, а время от времени, свешиваясь через подоконник, лил на
голову воду из кувшина и сдержанно рычал от удовольствия.
Тускло горела пятилинейная лампа, в абажур, сделанный из газетной бумаги, бились
ночные бабочки, за стеной смиренно похрапывала старуха хозяйка, а Макар слово за словом
одолевал ужасно трудный и чертовски нужный ему язык… Как-то около полуночи он,
отдыхая, сел на подоконник покурить и тут впервые по-настоящему услышал петушиный
хорал. Внимательно прислушавшись, пораженный Макар в восторге воскликнул: «Да это же
прямо как на параде, как на смотру дивизии! Чудеса, да и только!..»
С той поры он стал каждую ночь ожидать петушиной побудки и с наслаждением
вслушивался в командные голоса ночных певцов, презирая в душе соловьиные лирические
выщелки и трели. Особенно нравился ему генеральский бас майданниковского петуха,
служивший в общем петушином хоре как бы заключительным аккордом. Но однажды
порядок переклички, к которому он уже привык и который внутренне одобрял, был нарушен
самым неожиданным и хулиганским образом: после могучего петушиного баса вдруг где-то
совсем рядом, за сараем, во дворе жившего по соседству Аркашки Менка, мальчишеским
залихватским альтом проголосил какой-то паршивый, как видно из молоденьких, петушок и
после долго по-куриному вскудахтывал и давился какой-то гнусной отрыжкой. В
наступившей затем тишине Макар отчетливо слышал, как возился в курятнике, умащиваясь
и хлопая крыльями, дрянной петушишка, очевидно боясь свалиться от собственного крика с
насеста.
Эта выходка была явным нарушением дисциплины и полным пренебрежением к
субординации. Это было в представлении Макара до некоторой степени похожим на то, как
если бы после доподлинного генерала, поправляя его, вдруг заговорил какой-нибудь
захудалый отделенный командир, к тому же еще заика. Возмущенный до глубины души,
Макар не мог стерпеть такого безобразия, он крикнул в темноту: «Отставить!..» — и с
яростью захлопнул окошко, вполголоса ругаясь.
На вторую ночь эта история повторилась, на третью — то же самое. Еще два раза
кричал Макар в темноту: «Отставить!» — будя и пугая своим криком хозяйку. Стройная
гармония ночной петушиной переклички, где голоса и время выступлений были как бы
расписаны по рангам, непоправимо нарушалась. Тотчас же после полуночи Макар стал
ложиться спать… Он уже не мог дольше заниматься, запоминать мудреные слова. Мысли его
вертелись возле нахального петуха, и он со злостью думал, что петух этот в жизни, без
сомнения, такой же пустой и вздорный, как и сам его хозяин. Про себя Макар мысленно
честил ни в чем не повинную птицу и прохвостом, и паразитом, и выскочкой. Соседский
петух, осмеливавшийся подавать голос после майданниковского петуха, окончательно выбил
Макара из колеи: успеваемость в изучении английского языка покатилась у него
стремительно вниз, настроение изо дня в день портилось… Пора было кончать с подобным