Page 28 - Поднятая целина

— Беднота постановила, я же тебе пояснил.
— Таких законов нету! — резко крикнул Тимофей. — Вы грабиловку устраиваете!
Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?
— Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. — Андрей присел к краю
стола, достал карандаш и бумагу…
У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился
на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком.
— Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте!
— Папаня, встаньте, ради Христа! — заплакала девка, подхватывая отца под мышки.
Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и
высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Разметнову:
— Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати
деревянных…
— Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!
— Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка.
— Гармонь не дам! — Тимофей выхватил ее из рук Демки. — Не лезь, косоглазый, а то
нос расшибу!
— Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!
— Ключи от сундуков давай, хозяйка.
— Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!
— Есть у нас права ломать? — оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что
говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с
казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только
изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно.
Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь
до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое
молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид Людского гомона.
Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но
как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка… Он пять лет жил у Фрола
Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел обстроиться —
погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А
вскоре ушла жена, заявив: «Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи
один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой
уж начала я гутарить…»
А ведь была привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала к
мужу: «Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!» Демид только улыбался
тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от
докучаний жены, нутряным басом говорил: «Чисто сорока ты!» — и уходил. Демида
почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что «себе на уме». Может
быть, потому, что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука?
Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова
голоса.
— Права? — переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые. —
Есть права!
Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в
горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и —
мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой — к сундуку. Присел на
корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой
лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна,
восхищенно воскликнул:
— Вот бы с кем поменяться силенкой!
Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка