Page 104 - Поединок

рыночной торговки:
— Дурак! Хам! Холуй! И никто тебя не боится! Дурак, дурак, дурак, дурак!..
Бек-Агамалов нахмурил брови и, точно растерявшись, опустил вниз шашку. Ромашов
видел, как постепенно бледнело его лицо и как в глазах его разгорался зловещий желтый
блеск. И в то же время он все ниже и ниже сгибал ноги, весь съеживался и вбирал в себя
шею, как зверь, готовый сделать прыжок.
— Замолчи! — бросил он хрипло, точно выплюнул.
— Дурак! Болван! Армяшка! Не замолчу! Дурак! Дурак! — выкрикивала женщина,
содрогаясь всем телом при каждом крике.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось
знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла
вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя
глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток
безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова.
Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно:
— Ты не замолчишь? Я тебя в последний…
Ромашов крепко, с силой, которой он сам от себя не ожидал, схватил Бек-Агамалова за
кисть руки. В течение нескольких секунд оба офицера, не моргая, пристально глядели друг
на друга, на расстоянии пяти или шести вершков. Ромашов слышал частое, фыркающее, как
у лошади, дыхание Бек-Агамалова, видел его страшные белки и остро блестящие зрачки глаз
и белые, скрипящие движущиеся челюсти, но он уже чувствовал, что безумный огонь с
каждым мгновением потухает в этом искаженном лице. И было ему жутко и невыразимо
радостно стоять так, между жизнью и смертью, и уже знать, что он выходит победителем в
этой игре. Должно быть, все те, кто наблюдали эту сцену извне, поняли ее опасное значение.
На дворе за окнами стало тихо, — так тихо, что где-то в двух шагах, в темноте, соловей
вдруг залился громкой, беззаботной трелью.
— Пусти! — хрипло выдавил из себя Бек-Агамалов.
— Бек, ты не ударишь женщину, — сказал Ромашов спокойно. — Бек, тебе будет на
всю жизнь стыдно. Ты не ударишь.
Последние искры безумия угасли в глазах Бек-Агамалова. Ромашов быстро замигал
веками и глубоко вздохнул, точно после обморока. Сердце его забилось быстро и
беспорядочно, как во время испуга, а голова опять сделалась тяжелой и теплой.
— Пусти! — еще раз крикнул Бек-Агамалов с ненавистью и рванул руку.
Теперь Ромашов чувствовал, что он уже не в силах сопротивляться ему, но он уже не
боялся его и говорил жалостливо и ласково, притрагиваясь чуть слышно к плечу товарища:
— Простите меня… Но ведь вы сами потом скажете мне спасибо.
Бек-Агамалов резко со стуком вбросил шашку в ножны.
— Ладно! К черту! — крикнул он сердито, но уже с долей притворства и смущения. —
Мы с вами еще разделаемся. Вы не имеете права!..
Все глядевшие на эту сцену со двора поняли, что самое страшное пронеслось. С
преувеличенным, напряженным хохотом толпой ввалились они в двери. Теперь все они
принялись с фамильярной и дружеской развязностью успокаивать и уговаривать
Бек-Агамалова. Но он уже погас, обессилел, и его сразу потемневшее лицо имело усталое и
брезгливое выражение.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением
глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к одному, то к другому
офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно:
— Ну, господа, ну, кто мне заплатит за все: за зеркало, за стол, за напитки и за девочек?
И опять кто-то неведомый остался объясняться с ней. Прочие офицеры вышли гурьбой
наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко и приятно вторгся в грудь Ромашова и
наполнил все его тело свежим, радостным трепетом. Ему казалось, что следы сегодняшнего
пьянства сразу стерлись в его мозгу, точно от прикосновения мокрой губки.