Page 39 - Прощание с Матерой

артели, хотя из ружья за всю свою жизнь стрелял только по бутылкам, да и то мимо. А в
последнее время стал сниться ему север с большими рублями… Но до севера только доехать
надо терпение иметь, а у Петрухи его не водилось ни капли.
Вот и посудите теперь, каково быть матерью такого человека. Боялась Катерина: чья
душа во грехе, та и в ответе, поэтому вину за Петрухино сумасходство перекладывала на
себя. Она говорила:
– Дак ежли он такой и есть – че с им самдели? Голову на плаху?
– А какой он у тебя будет, когда ты распустила его до последней степени? –
подхватывала Дарья. – Он избу сжег, ты ему слово сказала?
– Сама говорела: так и этак бы сожгли…
– Да не своей же рукой! Как она у его не отсохла, что спичку чиркала?! Это надо
камень заместо сердца держать, он в ей родился, в ей рос, и он же ее поперед всех спалил!
Ну!
– Он, может, самдели незначай.
– Вот христовенькая, вот христовенькая! – приходила Дарья в восхищение. – Ишо бы –
конешно, незначай. Он тебе сам ее срубил, богачество нажил – золотые руки у твово
Петрухи. Пошто бы нарочно он сжигать ее стал – эва че придумали про мужика. Незначай,
незначай…
Катерина умолкала.
– А как такие люди получаются? – пыталась она понять – не в первый раз пыталась
понять и знала уже, что не поймет, и все-таки спрашивала, надеясь на недолгое облегчение и
прощение себе, когда и вместе с Дарьей не сумеют они ни в чем разобраться. – Он с
малолетства беспутный. Ты говоришь: я исповадила. А че я исповадила? Никакой сильно
повады не было. Я с им и добром, и по-всякому – дак ежли он уродился такой. Он маленький
был, ниче не хотел понимать. Глаза заворотит – и хошь говори ты ему, хошь кол на голове
теши. Много ты с ребятами возилась?
– Когда мне с имя было возиться? С темна до темна в беготне.
– А все люди. Ни один не свихнулся. Мне его баловать тоже… не до баловства было. В
запустенье, правда что, не ходил. Старалася. Я погляжу на Клавкиных ребятишек… лучше
самдели с мачехой жить. Родная она мать, да не своим деткам. Ни уходу, ни привету – на
подзатыльниках да на кусках, бедные. А какие славные ребятишки, ласковые, послушные…
С чего, с каких дрожжей, ежели она только и знает, что собачиться? Она, че ли, воспитала?
– Н-ну, – хмыкнула Дарья, полностью отказывая в этом Клавке.
Речь шла о Клавке Стригуновой.
– Дак че тогды? Одного кажин день лупцуют – человек выходит. Другого никакая
лупцовка не берет – был разбойник и вырос разбойник. Одного нежат – на пользу, другого –
на вред. Это как? В ком че есть, то и будет? И хошь руки ты об его обломай, хошь
испечалься об ем – он свое возьмет. Никакой правью не поправить. Так, че ли? Ты говоришь:
я не спрашиваю с его. Царица небесная! Я надсадилась спрашивать. А тепери самдели
отступилась, вижу, что без толку. Теперь какой есть, такой и есть. Вся злость вышла…
жалость одна, что он такой. Дак не на плаху же, самдели? Пущай как хочет. Ему жить.
– Дак ты тоже не из могилы это говоришь. Тебе тоже доживать как-то надо.
– А-а, че будет, – отмахнулась Катерина. – Мы уж тепери так и так не своим ходом
живем. Тащит. Куды затащит, там и ладно.
– Что тащит… правда, что тащит, – согласилась Дарья.
– Потом оне же, Клавкины ребяты, вырастут, – подчищая разговор, вернулась
Катерина, – и будут ее на руках носить, что она для их доброго слова не знала. Говорят:
какой привет – такой ответ… а-а, – несогласным стоном протянула она, – ниче не сходится.
Кому как на роду написано. Мало, че ли: другая мать дюжину их подымет и живет на
старости с имя хуже, чем у чужих. Чужие-то постесняются галиться. А свои, как право им
такое дадено, до того лютуют… злого ворога больше жалеют. За что? Помнишь старуху
Аграфену?