Page 40 - Прощание с Матерой

– А не доживай до этакой старости, – вдруг ни с чего со злостью вскинулась Дарья. –
Знай свой срок, – и пригасила, опустила голос, понимая, что не дано его человеку знать. – За
грехи, ли че ли, за какие держит господь боле, чем положено. Ой, страшные надо иметь
грехи, чтоб так… Где их набрать? Человек должен жить, покуль польза от его есть. Нету
пользы – слезай, приехали. Нашто его самого маять, других маять? Живые… им жить надо, а
не смерть в дому держать, горшки с-под ее таскать. Я потаскала, знаю. Из-под меня скоро
с-под самой хошь таскай, мигом от горшка до горшка долетела, а помню. Свекровку свою
помню, как я на ее смотрела. А то и смотрела, – непонятно на что опять осердясь,
продолжала она, – что думала: «Когды тебя бог приберет? Надоела хужей горькой редьки».
Это мы с ей ишо хорошо жили, она покладистая была. А я была небрезгливая. А помню: до
того мне под конец тошно к ей подходить. Навроде все понимала, что она, христовенькая,
невиноватая, а все равно ниче с собой сделать не могла. Не могу, и все, хошь из дому беги. И
думаю: а ежели бы это мамка моя пластом так лежала – я бы тоже ей смерти хотела? Сама
отговариваюсь, а сама слышу, издали голос идет: а тоже хотела бы. Пущай не так, и терпения
давала бы поболе, а в худые минуты тоже про себя, поди, срывалась бы. Это уж и не от меня
идет – от чего-то другого. Нет, Катерина, старость запускать нельзя. Никому это не надо.
– Дак че – удавку, че ли, на шею? Дарья не стала отвечать.
– И хоронют оне нас, плачут… оне плачут не об нас, кого в гроб кладут, а кого
помнют… какие мы были, – говорила она. – И жалко нас… потому что себя жалко. Оне
видят, что состарются, нисколь не лучше нас будут. А без нас оне скорей старются. Про себя
оне нас раньше похоронили. Вот тогда бы и убраться, скараулить тот миг. А мы все за жисть
ловимся. Че за ее ловиться – во вред только. Помоложе уберешься, тебя же лутше будут
помнить, и память об тебе останется покрасивей. Побольней останется память, позаметней.
А ежели в гроб тебя, как кащею, кладут – дак ить глядеть страшно. Такая страхолюдина всю
до-прежнюю память отшибет…
– А мы-то в чем виноватые?
– А в том и виноватые, что привычку к себе, как собачонку какую, держим. Чтоб нас
она оберегала, на других полаивала. Скажи в молодости, какую ты себя опосле будешь
терпеть – перекрестишься, не поверишь. Ниче уж живого нету, все вывалилось, окостенело,
ни зубов, ни рогов, ни холеры – нет, милей тебя белый свет нее не видывал. Да нашто? Тебе
господь жить дал, чтоб ты дело сделала, ребят оставила – и в землю… чтоб земля не
убывала. Там тепери от тебя польза. А ты все тут хорохоришься, людям поперек.
Отстряпалась и уходи, не мешай. Дай другим свое дело спроворить, не отымай у их время. У
их его тоже в обрез.
– Куда так торопиться-то? – отказывалась Катерина. – Жить бегом и помирать бегом?
Другой раз, может, не живать будет?
– Оно и потеперь, может, не ты жила…
– А кто? Ты уж говори, да не заговаривайся. Кто за-место меня будет жить?
– Может, кто другой. А тебя обманули, что ты. А ежели ты – пошто ты тогда с
Петрухой со своим не можешь сладить? Пошто не живешь как охота, а по чужой указке
ходишь? Пошто всю жисть маешься? Нет, Катерина, я про себя, прости господи, не возьмусь
сказать, что это я жила… Сильно много со мной не сходится…
…Вдвоем и правда было легче и за хозяйственной управой, и за разговорами. Дни
стояли длинные, старухи успевали все и, устав, ложились после обеда отдохнуть, но не
засыпали, а разговаривали лежа. И разговаривали поднявшись, в ожидании вечерней уборки,
а потом и после нее – так и шло время, так незаметно и соскальзывали с одной стороны на
другую длинные летние дни. На разговоры подходила Сима со своим неотвязным хвостом –
Колькой; заявлялся Богодул, кряхтя и поругиваясь, и тоже норовил вставить слово;
приходила глуховатая тунгуска с трубкой в зубах, которую она почти не вынимала, а потому
почти не говорила; приходили на чай и беседы другие, кто еще оставался в Матёре…
Поминали старое, дивились новому, смыкали вместе то и другое, жизнь и смерть… Никогда
раньше так подолгу они не разговаривали.