Page 63 - Разгром

красивых птичках!.. “Видеть все так, как оно есть, — для того чтобы изменять то, что есть,
приближать то, что рождается и должно быть”, — вот к какой — самой простой и самой
нелегкой — мудрости пришел Левинсон.
“... Нет, все-таки я был крепкий парень, я был много крепче его, — думал он теперь с
необъяснимым, радостным торжеством, которого никто не мог бы понять, даже
предположить в нем, — я не только многого хотел, но я многое мог — в этом все дело...” Он
шел, уже не разбирая дороги, и холодные росистые ветви освежали его лицо, он чувствовал
прилив необыкновенных сил, вздымавших его на недосягаемую высоту, и с этой обширной,
земной, человеческой высоты он господствовал над своими недугами, над слабым своим
телом...
Когда Левинсон вышел к лагерю, костры уже повяли, дневальный больше не
улыбался — слышно было, как он возится где-то с лошадью, приглушенно ругаясь.
Левинсон пробрался к своему костру; костер едва тлел, возле него крепким и безмятежным
сном спал Бакланов, закутавшись в шинель. Левинсон подложил сухой травы и хворосту и
раздул пламя. От сильного напряжения у него закружилась голова. Бакланов почувствовал
тепло, заворочался и зачмокал во сне, — лицо его было открыто, губы по-детски выпячены,
фуражка, прижатая виском, стояла торчмя, и весь он походил на большого, сытого и доброго
щенка. “Ишь ты”, — любовно подумал Левинсон и улыбнулся; после разговора с Ме-чиком
почему-то особенно приятно было смотреть на Бакланова.
Потом он, кряхтя, улегся рядом, и только закрыл глаза — закружил, закачался,
поплыл куда-то, не чувствуя своего тела, пока не ухнул сразу в бездонную черную яму.

XIV. Разведка Метелицы

Отправляя Метелицу в разведку, Левинсон наказал ему во что бы то ни стало
вернуться этой же ночью. Но деревня, куда послан был взводный, на самом деле лежала
много дальше, чем предполагал Левинсон: Метелица покинул отряд около четырех часов
пополудни и на совесть гнал жеребца, согнувшись над ним, как хищная птица, жестоко и
весело раздувая тонкие ноздри, точно опьяненный этим бешеным бегом после пяти
медлительных и скучных дней, — но до самых сумерек бежала вслед, не убывая, осенняя
тайга — в шорохе трав, в холодном и грустном свете умирающего дня. Уже совсем стемнело,
когда он выбрался наконец из тайги и придержал жеребца возле старого и гнилого, с
провалившейся крышей омшаника, как видно давным-давно заброшенного людьми.
Он привязал лошадь и, хватаясь за рыхлые, осыпающиеся под руками, края сруба,
взобрался на угол, рискуя провалиться в темную дыру, откуда омерзительно и жутко пахло
осклизлым деревом и задушенными травами. Приподнявшись на цепких полусогнутых
ногах, стоял он минут десять не шелохнувшись, зорко вглядываясь и вслушиваясь в ночь, не
видный на темном фоне леса и еще более похожий на хищную птицу. Перед ним лежала
хмурая долина в темных стогах и рощах, зажатая двумя рядами сопок, густо черневших на
фоне неласкового звездного неба.
Метелица впрыгнул в седло и выехал на дорогу. Ее черные, давно не езженные колеи
едва проступали в траве. Тонкие стволы берез тихо белели во тьме, как потушенные свечи.
Он поднялся на бугор: слева по-прежнему шла черная гряда сопок, изогнувшаяся, как
хребет гигантского зверя; шумела река. Верстах в двух, должно быть возле самой реки, горел