Page 12 - Здравствуй грусть

Глава четвертая
В последующие дни меня больше всего удивляло, как мило держит себя Анна с Эльзой.
Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех
коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бедняжку
Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла ее за терпение и великодушие, не понимая,
что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро
надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою
признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он
обращался с ней как с женщиной, к которой питает глубокое уважение, как со второй
матерью своей дочери: он даже охотно подчеркивал это, то и дело всем своим видом
показывая, что поручает меня ее покровительству, отчасти возлагает на нее
ответственность за мое поведение, как бы стремясь таким образом приблизить ее к себе,
покрепче привязать ее к нам. Но в то же время он смотрел на нее, он обходился с ней
как с женщиной, которую не знают и хотят узнать — в наслаждении. Так иногда смотрел
на меня Сирил, и тогда мне хотелось и убежать от него подальше, и раззадорить его.
Наверное, я была в этом смысле впечатлительной Анны. Она выказывала моему отцу
невозмутимую, ровную приветливость, и это меня успокаивало. Я даже начала думать,
что ошиблась в первый день; я не замечала, что эта безмятежная приветливость до
крайности распаляет отца. И в особенности ее молчание… такое непринужденное, такое
тонкое. Оно составляло разительный контраст с неумолкающей трескотней Эльзы, как
тень со светом. Бедняжка Эльза… Она совершенно ни о чем не подозревала, оставалась
все такой же шумной, говорливой и — как бы слиняла на солнце.
Но в один прекрасный день она, видимо, кое-что поняла, перехватила взгляд отца; перед
обедом она что-то шепнула ему на ухо, на мгновение он нахмурился, удивился, потом с
улыбкой кивнул. Когда подали кофе, Эльза встала и, подойдя к двери, обернулась с
томным видом, по-моему, явно взятым напрокат из голливудских фильмов, и, вложив в
свою интонацию десятилетний опыт уже чисто французской игривости, сказала:
— Вы идете, Реймон?

Отец встал, только что не покраснев, и последовал за ней, тол-куя что-то о пользе
сиесты. Анна не шелохнулась. В кончиках ее пальцев дымилась сигарета. Я решила, что
должна что-то сказать.
— Говорят, сиеста — хороший отдых, но, по-моему, это заблуждение. Я осеклась,
почувствовав двусмысленность моей реплики.

— Прошу вас, — сухо сказала Анна.
Она даже не заметила двусмыслицы. Она с первого мгновения определила шутку
дурного тона. Я посмотрела на нее. У нее было нарочито спокойное, безмятежное
выражение лица-оно меня тронуло. Как знать, может, в эту минуту она страстно
завидовала Эльзе. Мне захотелось утешить ее, и у меня вдруг мелькнула циничная
мысль, которая прельстила меня, как все циничные мысли, приходившие мне в голову:
они давали какую-то уверенность в себе — опьяняющее чувство сообщничества с самой
собой. Я не удержалась и сказала вслух:
— Между прочим, поскольку Эльза сожгла себе кожу, навряд ли он или она получат
удовольствие от этой сиесты.

Уж лучше бы мне промолчать.

— Я ненавижу подобные разговоры, — сказала Анна. — А в вашем возрасте они не только
глупы, но и невыносимы. Я вдруг закусила удила.

— Извините, я пошутила. Уверена, что в конечном счете оба очень довольны.
Она обернула ко мне утомленное лицо. Я тотчас попросила прощения. Она закрыла
глаза и заговорила тихим, терпеливым голосом:

— У вас несколько упрощенные представления о любви. Это не просто смена отдельных
ощущений…