Page 161 - Рассказы. Повести. Пьесы

даже на один час, то за такое счастье он согласился бы принять какие угодно муки и
благодарил бы бога. Лучше один день счастья, чем ничего.
Затем он опять рассказал, какая у него осталась дома красивая и умная жена, потом,
взявшись обеими руками за голову, он заплакал и стал уверять Семена, что он ни в чем не
виноват и терпит напраслину. Его два брата и дядя увели у мужика лошадей и избили
старика до полусмерти, а общество рассудило не по совести и составило приговор, по
которому пошли в Сибирь все три брата, а дядя, богатый человек, остался дома.
— Привы-ыкнешь! — сказал Семен.
Татарин замолчал и уставился заплаканными глазами на огонь; лицо у него выражало
недоумение и испуг, как будто он всё еще не понимал, зачем он здесь в темноте и в сырости,
около чужих людей, а не в Симбирской губернии. Толковый лег около огня, чему-то
усмехнулся и затянул вполголоса песню.
— Что ей за радость с отцом-то? — проговорил он, немного погодя, — Он ее любит,
утешается, это точно; но, брат, тоже пальца в рот ему не клади: строгий старик, крутой
старик. А молодым девкам не строгость нужна… Им нужна ласка да ха-ха-ха, да хи-хо-хо,
духи да помада. Да… Эх, дела, дела! — вздохнул Семен и тяжело поднялся. — Водка вся
вышла, значит, спать пора. А? Пойду, брат…
Оставшись один, татарин подложил хворосту, лег и, глядя на огонь, стал думать о
родной деревне и о своей жене; приехала бы жена хоть на месяц, хоть на день, а там, если
хочет, пусть уезжает назад! Лучше месяц или даже день, чем ничего. Но если жена сдержит
обещание и приедет, то чем ее придется кормить? Где она будет тут жить?
— Если нет чего-чего кушать, то как живи? — спросил вслух татарин.
За то, что он теперь день и ночь работал веслом, ему платили только десять копеек в
сутки; правда, проезжие давали на чай и на водку, но ребята делили весь доход между собой,
а татарину ничего не давали и только смеялись над ним. А от нужды голодно, холодно и
страшно… Теперь бы, когда всё тело болит и дрожит, пойти в избушку и лечь спать, но там
укрыться нечем и холоднее, чем на берегу; здесь тоже нечем укрыться, но всё же можно хоть
костер раз-весть…
Через неделю, когда вода совсем спадет и поставят тут паром, все перевозчики, кроме
Семена, станут уже не нужны, и татарин начнет ходить из деревни в деревню и просить
милостыни и работы. Жене только семнадцать лет; она красивая, избалованная,
застенчивая, — неужели и она будет ходить по деревням с открытым лицом и просить
милостыню? Нет, об этом даже подумать страшно…
Уже светало; ясно обозначались баржа, кусты тальника на воде и зыбь, а назад
оглянуться — там глинистый обрыв, внизу избушка, крытая бурою соломой, а выше лепятся
деревенские избы. На деревне уже пели петухи.
Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни —
быть может, всего этого нет на самом деле. Вероятно, всё это только снится, — думал
татарин. Он чувствовал, что спит, и слышал свой храп… Конечно, он дома, в Симбирской
губернии, и стоит ему только назвать жену по имени, как она откликнется; а в соседней
комнате мать… Однако, какие бывают страшные сны! К чему они? Татарин улыбнулся и
открыл глаза. Какая это река? Волга?
Шел снег.
— Подава-ай! — кричал кто-то на той стороне. — Карба-а-ас!
Татарин очнулся и пошел будить товарищей, чтобы плыть на ту сторону. Надевая на
ходу рваные тулупы, бранясь хриплыми спросонок голосами и пожимаясь от холода,
показались на берегу перевозчики. После сна река, от которой веяло пронизывающим
холодом, по-видимому, казалась им отвратительной и жуткой. Не спеша попрыгали они в
карбас… Татарин и три перевозчика взялись за длинные весла с широкими лопастями,
похожие в потемках на рачьи клешни, Семен навалился животом на длинный руль. А на той
стороне всё еще продолжали кричать и два раза выстрелили из револьвера, думая, вероятно,
что перевозчики спят или ушли на деревню, в кабак.