Page 162 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Ладно, успеешь! — проговорил Толковый тоном человека, убежденного, что на этом
свете нет надобности спешить — всё равно, мол, толку не выйдет.
Тяжелая неуклюжая баржа отделилась от берега и поплыла меж кустов тальника, и
только по тому, что тальник медленно уходил назад, заметно было, что она не стояла на
одном месте, а двигалась. Перевозчики мерно, враз, взмахивали веслами; Толковый лежал
животом на руле и, описывая в воздухе дугу, летал с одного борта на другой. Было в
потемках похоже на то, как будто люди сидели на каком-то допотопном животном с
длинными лапами и уплывали на нем в холодную унылую страну, ту самую, которая иногда
снится во время кошмара.
Миновали тальник, выплыли на простор. На том берегу уже заслышали стук и мерное
плесканье весел и кричали: «Скорей! скорей!» Прошло еще минут с десять, и баржа тяжело
ударилась о пристань.
— И всё оно сыплет, и всё оно сыплет! — бормотал Семен, вытирая с лица снег. — И
откуда оно берется, бог его знает!
На той стороне ждал худощавый, невысокого роста старик в полушубке на лисьем меху
и в белой мерлушковой шапке. Он стоял поодаль от лошадей и не двигался; у него было
угрюмое, сосредоточенное выражение, как будто он старался что-то вспомнить и сердился на
свою непослушную память. Когда Семен подошел к нему и, улыбаясь, снял шапку, то он
сказал:
— Спешу в Анастасьевку. Дочери опять хуже, а в Анастасьевку, говорят, нового
доктора назначили.
Втащили тарантас на баржу и поплыли назад. Человек, которого Семен назвал
Василием Сергеичем, всё время, пока плыли, стоял неподвижно, крепко сжав свои толстые
губы и глядя в одну точку; когда ямщик попросил у него позволения покурить в его
присутствии, он ничего не ответил, точно не слышал. А Семен, лежа животом на руле,
насмешливо глядел на него и говорил:
— И в Сибири люди живут. Живу-ут!
На лице у Толкового было торжествующее выражение, как будто он что-то доказал и
будто радовался, что вышло именно так, как он предполагал. Несчастный, беспомощный вид
человека в полушубке на лисьем меху, по-видимому, доставлял ему большое удовольствие.
— Грязно теперь ехать, Василий Сергеич, — сказал он, когда на берегу запрягали
лошадей. — Погодили бы ездить еще недельки с две, пока суше станет. А то и вовсе бы не
ездили… Ежели бы толк какой от езды был, а то, сами изволите знать, люди веки вечные
ездят, и днем и ночью, а всё никакого толку. Право!
Василий Сергеич молча дал на водку, сел в тарантас и поехал дальше.
— Вот, за доктором поскакал! — сказал Семен, пожимаясь от холода. — Да, ищи
настоящего доктора, догоняй ветра в поле, хватай чёрта за хвост, язви твою душу! Экие
чудаки, господи, прости меня грешного!
Татарин подошел к Толковому и, глядя на него с ненавистью и с отвращением, дрожа и
примешивая к своей ломаной речи татарские слова, заговорил:
— Он хорошо… хорошо, а ты — худо! Ты худо! Барин хорошая душа, отличный, а ты
зверь, ты худо! Барин живой, а ты дохлый… Бог создал человека, чтоб живой был, чтоб и
радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значит, ты не живой, а камень,
глина! Камню надо ничего и тебе ничего… Ты камень — и бог тебя не любит, а барина
любит!
Все засмеялись; татарин брезгливо поморщился, махнул рукой и, кутаясь в свои
лохмотья, пошел к костру. Перевозчики и Семен поплелись в избушку.
— Холодно! — прохрипел один перевозчик, растягиваясь на соломе, которою был
покрыт сырой глинистый пол.
— Да, не тепло! — согласился другой. — Жизнь каторжная!..
Все улеглись. Дверь отворилась от ветра, и в избушку понесло снегом. Встать и
затворить дверь никому не хотелось: было холодно и лень.