Page 160 - Рассказы. Повести. Пьесы

ему… Года через два перевожу я его на эту сторону, а он потирает руки и смеется. «Еду,
говорит, в Гырино жену встречать. Пожалела, говорит, меня, приехала. Хорошая она у меня,
добрая». А сам от радости даже запыхался. Вот через день едет с женой. Дама молодая,
красивая, в шляпке; на руках младенчик-девочка. И всякого багажу много. А Василий
Сергеич мой вертится около нее, не наглядится и никак не нахвалится. «Да, брат Семен, и в
Сибири люди живут!» Ну, думаю, ладно, не обрадуешься. И с той поры, почитай, каждую
неделю, стал он в Гырино наведываться: не пришли ли из России деньги. Денег-то
понадобилось пропасть. «Она, говорит, ради меня тут в Сибири свою молодость и красоту
губит и, говорит, со мной мою горькую долю делит, и через это, говорит, я должен
предоставлять ей всякое удовольствие…» Чтоб барыне веселей было, завел он знакомство с
чиновниками и с шушерой всякой. А всю эту компанию, известно, кормить и поить надо, да
чтоб и фортепьян был, и собачка лохматенькая на диване, — чтоб она издохла… Роскошь,
одним словом, баловство. Прожила с ним барыня недолго. Где ей? Глина, вода, холодно, ни
тебе овоща, ни фрукта, кругом необразованные да пьяные, никакого обхождения, а она дама
балованная, столичная… Известно, соскучилась. Да и муж, как ни говори, уже не барин, а
поселенец — не та честь. Года через три, помню, ночью под самый Успеньев день кричат с
того берега. Пошел я туда на пароме, гляжу — барыня, вся окутавшись, а с ней молодой
господин, из чиновников. Тройка… Перевез я их сюда, сели — и поминай, как звали! Только
их и видели. А под утро Василий Сергеич скачет на паре. — «Не проезжала ли тут, Семен,
моя жена с господином в очках?» Проезжала, говорю, — ищи ветра в поле! Поскакал он
вдогонку, суток пять гнался. Когда после перевозил я его на ту сторону, он повалился на
паром и давай головой биться о доски и выть. То-то вот, говорю, и есть. Смеюсь и
припоминаю ему: «И в Сибири люди живут!» А он еще пуще бьется… Потом это захотелось
ему воли. Жена в Россию подалась, и его, значит, туда потянуло, чтоб ее повидать и от
полюбовника вызволить. И стал он, братец ты мой, чуть не каждый день скакать то на почту,
то в город к начальству. Всё прошения посылал и подавал, чтоб его помиловали и назад
домой вернули, и сказывал он, на одни телеграммы у него рублей двести пошло. Землю
продал, дом жидам заложил. Сам поседел, сгорбился, с лица желтый стал, словно
чахоточный. Говорит с тобою, а сам: кхе-кхе-кхе… и слезы на глазах. Промаялся так с
прошениями годов восемь, а теперь опять ожил и веселый стал: новое баловство придумал.
Дочка, видишь, выросла. Глядит на нее и не надышится. А она, правду говорить, ничего
себе: красивенькая, чернобровая и нрава бойкого. Каждое воскресенье он в Гырино ездит с
ней в церковь. Стоят оба на пароме рядышком, она смеется, а он с нее глаз не сводит. «Да,
говорит, Семен, и в Сибири люди живут. И в Сибири бывает счастье. Погляди-ка, говорит,
какая у меня дочка! Чай, другой такой и за тысячу верст не сыщешь». Дочка, говорю,
хорошая, это верно, действительно… А сам про себя думаю: «Ужо погоди… Девка она
молодая, кровь играет, жить хочется, а какая тут жизнь?» И стала, брат, она тосковать…
Чахла-чахла, извелась вся, заболела и теперь без задних ног. Чахотка. Вот тебе и сибирское
счастье, язви его душу, вот тебе и в Сибири люди живут… Стал он всё по докторам ездить и
возить их к себе. Как заслышит, что верст за двести или за триста есть доктор или знахарь,
так и едет за ним. Страсть сколько денег на докторов ушло, а уж по-моему лучше пропить
эти деньги… Всё равно помрет. Помрет она всенепременно, а он тогда совсем пропал.
Повесится с тоски или в Россию убежит — дело известное. Убежит, а его поймают, потом
суд, каторга, плетей попробует…
— Хорошо, хорошо, — пробормотал татарин, пожимаясь от озноба.
— Что хорошо? — спросил Толковый.
— Жена, дочка… Пускай каторга и пускай тоска, зато он видал и жену и дочку… Ты
говоришь, ничего не надо. Но ничего — худо! Жена прожила с ним три года — это ему бог
подарил. Ничего — худо, а три года — хорошо. Как не понимай?
Дрожа, с напряжением подбирая русские слова, которых он знал немного, и заикаясь,
татарин заговорил о том, что не приведи бог захворать на чужой стороне, умереть и быть
зарытым в холодной ржавой земле, что если бы жена приехала к нему хотя на один день и