Page 164 - Рассказы. Повести. Пьесы

груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет
двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.
Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и
даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно,
как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно
уже привыкли видеть на улицах, окруженным Мальчишками и собаками. В халатишке, в
смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам,
останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в
другом — хлеба, в третьем — копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно
сытым и богатым. Всё, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу.
Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели, что
он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже
всего на свете.
Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят,
обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с
ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не
из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему
соседу с правой стороны, Громову.
Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный
пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели,
свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень
редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным
ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял
голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом
выражает крайнее беспокойство и отвращение.
Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее
в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его
странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним
страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он
сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме
Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и
поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать —
желает им спокойной ночи.
Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его
выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа
всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже
на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и
взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но,
по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо
встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над
всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его
беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней
слышится, и в словах, и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете
в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о
человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со
временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о
тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из
старых, но еще недопетых песен.

II

Лет 12–15 тому назад, в городе, на самой главной улице, в собственном доме проживал