Page 166 - Рассказы. Повести. Пьесы

особенное, странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут
заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму. Побывав у мещанина и
возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого полицейского надзирателя,
который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это
показалось ему подозрительным. Дома целый день у него не выходили из головы арестанты
и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться.
Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и всё думал о том, что его могут
арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог
поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно
совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец,
судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не
зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна и ничего
в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое отношение к чужому страданию,
например, судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до
такой степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам иначе как
формально; с этой стороны они ничем не отличаются от мужика, который на задворках
режет баранов и телят и не замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к
личности, для того, чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к
каторге, судье нужно только одно: время. Только время на соблюдение кое-каких
формальностей, за которые судье платят жалованье, а затем — всё кончено. Ищи потом
справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести верст от
железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие
встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость и всякий акт
милосердия, например, оправдательный приговор, вызывает целый взрыв
неудовлетворенного, мстительного чувства?
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем
уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли
так долго не оставляют его, — думал он, — то, значит, в них есть доля правды. Не могли же
они в самом деле прийти в голову безо всякого повода.
Городовой, не спеша, прошел мимо окон: это недаром. Вот два человека остановились
около дома и молчат. Почему они молчат?
И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи. Все проходившие мимо
окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В полдень обыкновенно
исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего подгородного имения в
полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком
быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно, спешит объявить, что в городе
проявился очень важный преступник. Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в
ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и
жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все ночи
напролет, ожидая ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось,
что он спит; ведь если не спит, то, значит, его мучают угрызения совести — какая улика!
Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи — вздор и психопатия, что в аресте
и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего страшного, — была бы
совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее
становилась душевная тревога. Это было похоже на то, как один пустынник хотел вырубить
себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он работал топором, тем гуще и сильнее
разрастался лес. Иван Дмитрич, в конце концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил
рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.
Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была ему противна, теперь же
она стала для него невыносима. Он боялся, что его как-нибудь подведут, положат ему
незаметно в карман взятку и потом уличат, или он сам нечаянно сделает в казенных бумагах
ошибку, равносильную подлогу, или потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое