Page 180 - Рассказы. Повести. Пьесы

презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!
— А может, и не заору, — сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.
— Да, как же! А вот если бы вас трахнул паралич или, положим, какой-нибудь дурак и
наглец, пользуясь своим положением и чином, оскорбил вас публично и вы знали бы, что это
пройдет ему безнаказанно, — ну, тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразумению
и истинному благу.
— Это оригинально, — сказал Андрей Ефимыч, смеясь от удовольствия и потирая
руки. — Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям, а моя характеристика,
которую вы только что изволили сделать, просто блестяща. Признаться, беседа с вами
доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас выслушал, теперь и вы благоволите
выслушать меня…

XI

Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому, произвел на Андрея
Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый день. Ходил он туда по
утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его в беседе с Иваном Дмитричем.
В первое время Иван Дмитрич дичился его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал
свою неприязнь, потом же привык к нему и свое резкое обращение сменил на
снисходительно-ироническое.
Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать палату N
6. Никто — ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, зачем он ходил туда,
зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал и почему не прописывал
рецептов. Поступки его казались странными. Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома,
чего раньше никогда не случалось, и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил
пиво уже не в определенное время и иногда даже запаздывал к обеду.
Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по какому-то делу к
Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его по двору; тут ему сказали,
что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во флигель и остановившись в сенях,
Хоботов услышал такой разговор:
— Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру вам не удастся, — говорил
Иван Дмитрич с раздражением. — С действительностью вы совершенно не знакомы, и
никогда вы не страдали, а только, как пьявица, кормились около чужих страданий, я же
страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно: я считаю себя
выше вас и компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.
— Я совсем не имею претензии обращать вас в свою веру, — проговорил Андрей
Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. — И не в этом дело, мой друг. Дело
не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними.
А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны
мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши
взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность,
тупость и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я
наслаждаюсь вами.
Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату; Иван Дмитрич в колпаке и
доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримасничал, вздрагивал и
судорожно запахивался в халат, а доктор сидел неподвижно, опустив голову, и лицо у него
было красное, беспомощное, грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся
с Никитой. Никита тоже пожал плечами.
На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с фельдшером. Оба стояли в
сенях и подслушивали.
— А наш дед, кажется, совсем сдрефил! — сказал Хоботов, выходя из флигеля.
— Господи, помилуй нас, грешных! — вздохнул благолепный Сергей Сергеич,