Page 228 - Рассказы. Повести. Пьесы

какую-нибудь книгу или журнал и читал нам вслух. В сущности, это был первый
образованный человек, какого я встретил в жизни. Не могу судить, много ли он знал, но он
постоянно обнаруживал свои знания, так как хотел, чтобы и другие также знали. Когда он
говорил о чем-нибудь относящемся к медицине, то не походил ни на одного из наших
городских докторов, а производил какое-то новое, особенное впечатление, и мне казалось,
что если бы он захотел, то мог бы стать настоящим ученым. И это, пожалуй, был
единственный человек, который в то время имел серьезное влияние на меня. Видаясь с ним и
прочитывая книги, какие он давал мне, я стал мало-помалу чувствовать потребность в
знаниях, которые одухотворяли бы мой невеселый труд. Мне уже казалось странным, что
раньше я не знал, например, что весь мир состоит из шестидесяти простых тел, не знал, что
такое олифа, что такое краски, и как-то мог обходиться без этих знаний. Знакомство к
доктором подняло меня и нравственно. Я часто спорил с ним, и хотя обыкновенно оставался
при своем мнении, но все же благодаря ему я мало-помалу стал замечать, что для самого
меня не все было ясно, и я уже старался выработать в себе возможно определенные
убеждения, чтобы указания совести были определенны и не имели бы в себе ничего
смутного. Тем не менее все-таки этот самый образованный и лучший человек в городе
далеко еще не был совершенством. В его манерах, в привычке всякий разговор сводить на
спор, в его приятном теноре и даже в его ласковости было что-то грубоватое, семинарское, и
когда он снимал сюртук и оставался в одной шелковой рубахе или бросал в трактире лакею
на чай, то мне казалось всякий раз, что культура — культурой, а татарин все еще бродит в
нем.
На Крещение он опять уехал в Петербург. Он уехал утром, а после обеда пришла ко
мне сестра. Не снимая шубы и шапки, она сидела молча, очень бледная, и смотрела в одну
точку. Ее познабливало, и видно было, что она перемогалась.
— Ты, должно быть, простудилась, — сказал я.
Глаза у нее наполнились слезами, она встала и пошла к Карповне, не сказав мне ни
слова, точно я обидел ее. И немного погодя я слышал, как она говорила тоном горького
упрека:
— Нянька, для чего я жила до сих пор? Для чего? Ты скажи: разве я не погубила своей
молодости? В лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать
чай, считать копейки, занимать гостей и думать, что выше этого ничего нет на свете! Нянька,
пойми, ведь и у меня есть человеческие запросы, и я хочу жить, а из меня сделали какую-то
ключницу. Ведь это ужасно, ужасно!
Она швырнула ключи в дверь, и они со звоном упали в моей комнате. Это были ключи
от буфета, от кухонного шкапа, от погреба и от чайной шкатулки, — те самые ключи,
которые когда-то еще носила моя мать.
— Ах, ох, батюшки! — ужасалась старуха. — Святители-угодники!
Уходя домой, сестра зашла ко мне, чтобы подобрать ключи, и сказала:
— Ты извини меня. Со мною в последнее время делается что-то странное.

VIII

Как-то, вернувшись от Марии Викторовны поздно вечером, я застал у себя в комнате
молодого околоточного в новом мундире; он сидел за моим столом и перелистывал книгу.
— Наконец-то! — сказал он, вставая и потягиваясь. — Я к вам уже в третий раз
прихожу. Губернатор приказал, чтобы вы пришли к нему завтра ровно в девять часов утра.
Непременно.
Он взял с меня подписку, что я в точности исполню приказ его превосходительства, и
ушел. Это позднее посещение околоточного и неожиданное приглашение к губернатору
подействовали на меня самым угнетающим образом. У меня с раннего детства остался страх
перед жандармами, полицейскими, судейскими, и теперь меня томило беспокойство, будто я
в самом деле был виноват в чем-то. И я никак не мог уснуть. Нянька и Прокофий тоже были