Page 229 - Рассказы. Повести. Пьесы

взволнованы и не спали. К тому же еще у няньки болело ухо, она стонала и несколько раз
принималась плакать от боли. Услышав, что я не сплю, Прокофий осторожно вошел ко мне с
лампочкой и сел у стола.
— Вам бы перцовки выпить… — сказал он, подумав. — В сей юдоли как выпьешь, оно
и ничего. И ежели бы мамаше влить в ухо перцовки, то большая польза.
В третьем часу он собрался в бойню за мясом. Я знал, что мне уже не уснуть до утра, и,
чтобы как-нибудь скоротать время до девяти часов, я отправился вместе с ним. Мы шли с
фонарем, а его мальчик Николка, лет тринадцати, с синими пятнами на лице от ознобов, по
выражению — совершенный разбойник, ехал за нами в санях, хриплым голосом понукая
лошадь.
— Вас у губернатора, должно, наказывать будут, — говорил мне дорогой Прокофий. —
Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть
докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не дéржитесь своей
науки, и этого вам нельзя дозволить.
Бойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только издали. Это были три
мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом
в жаркие дни несло удушливою вонью. Теперь, войдя во двор, в потемках я не видел сараев;
мне все попадались лошади и сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с
фонарями и отвратительно бранились. Бранились и Прокофий и Николка так же гадко, и в
воздухе стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.
Пахло трупами и навозом. Таяло, снег уже перемешался с грязью, и мне в потемках
казалось, что я хожу по лужам крови.
Набравши полные сани мяса, мы отправились на рынок в мясную лавку. Стало светать.
Пошли одна за другою кухарки с корзинами и пожилые дамы в салопах. Прокофий с
топором к руке, в белом обрызганном кровью фартуке, страшно клялся, крестился на
церковь, кричал громко на весь рынок, уверяя, что он отдает мясо по своей цене и даже себе
в убыток. Он обвешивал, обсчитывал, кухарки видели это, но, оглушенные его криком, не
протестовали, а только обзывали его кáтом. Поднимая и опуская свой страшный топор,
он принимал картинные позы и всякий раз со свирепым выражением издавал звук «гек!», и я
боялся, как бы в самом деле он не отрубил кому-нибудь голову или руку.
Я пробыл в мясной лавке все утро, и когда наконец пошел к губернатору, то от моей
шубы пахло мясом и кровью. Душевное состояние у меня было такое, будто я, по чьему-то
приказанию, шел с рогатиной на медведя. Я помню высокую лестницу с полосатым ковром и
молодого чиновника во фраке со светлыми пуговицами, который молча, двумя руками,
указал мне на дверь и побежал доложить. Я вошел в зал, в котором обстановка была
роскошна, но холодна и безвкусна, и особенно неприятно резали глаза высокие и узкие
зеркала в простенках и ярко-желтые портьеры на окнах; видно было, что губернаторы
менялись, а обстановка оставалась все та же. Молодой чиновник опять указал мне двумя
руками на дверь, и я направился к большому зеленому столу, за которым стоял военный
генерал с Владимиром на шее.
— Господин Полознев, я просил вас явиться, — начал он, держа в руке какое-то письмо
и раскрывая рот широко и кругло, как буква о, — я просил вас явиться, чтобы объявить вам
следующее. Ваш уважаемый батюшка письменно и устно обращался к губернскому
предводителю дворянства, прося его вызвать вас и поставить вам на вид все несоответствие
поведения вашего со званием дворянина, которое вы имеете честь носить. Его
превосходительство Александр Павлович, справедливо полагая, что поведение ваше может
служить соблазном, и находя, что тут одного убеждения с его стороны было бы
недостаточно, а необходимо серьезное административное вмешательство, представил мне
вот в этом письме свои соображения относительно вас, которые я разделяю.
Он говорил это тихо, почтительно, стоя прямо, точно я был его начальником, и глядя на
меня совсем не строго. Лицо у него было дряблое, поношенное, все в морщинах, под глазами
отвисали мешки, волоса он красил, и вообще по наружности нельзя было определить,