Page 232 - Рассказы. Повести. Пьесы

так недавно я был подчинен этому сытому, румяному человеку и что он был со мною
немилосердно груб. Правда, он брал меня за талию, ласково хлопал по плечу, одобрял мою
жизнь, но я чувствовал, что он по-прежнему презирает мое ничтожество и терпит меня
только в угоду своей дочери; и я уже не мог смеяться и говорить, что хочу, и держался
нелюдимом, и все ждал, что, того и гляди, он обзовет меня Пантелеем, как своего лакея
Павла. Как возмущалась моя провинциальная, мещанская гордость! Я, пролетарий, маляр,
каждый день хожу к людям богатым, чуждым мне, на которых весь город смотрит как на
иностранцев, и каждый день пью у них дорогие вина и ем необыкновенное — с этим не
хотела мириться моя совесть! Идя к ним, я угрюмо избегал встречных и глядел исподлобья,
точно в самом деле был сектантом, а когда уходил от инженера домой, то стыдился своей
сытости.
А главное, я боялся увлечься. Шел ли я по улице, работал ли, говорил ли с ребятами, я
все время думал только о том, как вечером пойду к Марии Викторовне, и воображал себе ее
голос, смех, походку. Собираясь к ней, я всякий раз долго стоял у няньки перед кривым
зеркалом, завязывая себе галстук, моя триковая пара казалась мне отвратительною, и я
страдал, и в то же время презирал себя за то, что я так мелочен. Когда она кричала мне из
другой комнаты, что она не одета, и просила подождать, я слышал, как она одевалась; это
волновало меня, я чувствовал, будто подо мною опускается пол. А когда я видел на улице,
хотя бы издали, женскую фигуру, то непременно сравнивал; мне казалось тогда, что все
наши женщины и девушки вульгарны, нелепо одеты, не умеют держать себя; и эти сравнения
возбуждали во мне чувство гордости: Мария Викторовна лучше всех! А по ночам я видел ее
и себя во сне.
Как-то за ужином мы вместе с инженером съели целого омара. Возвращаясь потом
домой, я вспомнил, что инженер за ужином два раза сказал мне «любезнейший», и я
рассудил, что в этом доме ласкают меня, как большого несчастного пса, отбившегося от
своего хозяина, что мною забавляются и, когда я надоем, меня прогонят, как пса. Мне стало
стыдно и больно, больно до слез, точно меня оскорбили, и я, глядя на небо, дал клятву
положить всему этому конец.
На другой день я не пошел к Должиковым. Поздно вечером, когда было совсем темно и
лил дождь, я прошелся по Большой Дворянской, глядя на окна. У Ажогиных уже спали, и
только в одном из крайних окон светился огонь; это у себя в комнате старуха Ажогина
вышивала при трех свечах, воображая, что борется с предрассудками. У наших было темно, а
в доме напротив, у Должиковых, окна светились, но ничего нельзя было разглядеть сквозь
цветы и занавески. Я все ходил по улице; холодный мартовский дождь поливал меня. Я
слышал, как мой отец вернулся из клуба; он постучал в ворота, через минуту в окне
показался огонь, и я увидел сестру, которая шла торопливо с лампой и на ходу одною рукой
поправляла свои густые волосы. Потом отец ходил в гостиной из угла в угол и говорил о
чем-то, потирая руки, а сестра сидела в кресле неподвижно, о чем-то думая, не слушая его.
Но вот они ушли, огонь погас… Я оглянулся на дом инженера — и тут уже было темно.
В темноте, под дождем, я почувствовал себя безнадежно одиноким, брошенным на произвол
судьбы, почувствовал, как в сравнении с этим моим одиночеством, в сравнении со
страданием, настоящим и с тем, которое мне еще предстояло в жизни, мелки все мои дела,
желания и все то, что я до сих пор думал, говорил. Увы, дела и мысли живых существ далеко
не так значительны, как их скорби! И, не отдавая себе ясно отчета в том, что я делаю, я изо
всей силы дернул за звонок у ворот Должикова, порвал его и побежал по улице, как
мальчишка, испытывая страх и думая, что сейчас непременно выйдут и узнают меня. Когда я
остановился в конце улицы, чтобы перевести дух, слышно было только, как шумел дождь да
как где-то далеко по чугунной доске стучал сторож.
Я целую неделю не ходил к Должиковым. Триковая пара была продана. Малярной
работы не было, я опять жил впроголодь, добывая себе по десять-двадцать копеек в день, где
придется, тяжелою, неприятною работой. Болтаясь по колена в холодной грязи, надсаживая
грудь, я хотел заглушить воспоминания и точно мстил себе за все те сыры и консервы,