Page 233 - Рассказы. Повести. Пьесы

которыми меня угощали у инженера; но все же, едва я ложился в постель, голодный и
мокрый, как мое грешное воображение тотчас же начинало рисовать мне чудные,
обольстительные картины, и я с изумлением сознавался себе, что я люблю, страстно люблю,
и засыпал крепко и здорово, чувствуя, что от этой каторжной жизни мое тело становится
только сильнее и моложе.
В один из вечеров некстати пошел снег и подуло с севера, точно опять наступала зима.
Вернувшись с работы в этот вечер, я застал в своей комнате Марию Викторовну. Она сидела
в шубке, держа обе руки в муфте.
— Отчего вы не бываете у меня? — спросила она, поднимая свои умные, ясные глаза, и
я сильно смутился от радости и стоял перед ней навытяжку, как перед отцом, когда тот
собирался бить меня; она смотрела мне в лицо, и по глазам ее было видно, что она понимает,
почему я смущен.
— Отчего вы не бываете у меня? — повторила она. — Если вы не хотите бывать, то вот
я сама пришла.
Она встала и близко подошла ко мне.
— Не покидайте меня, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Я одна, я
совершенно одна!
Она заплакала и проговорила, закрывая лицо муфтой:
— Одна! Мне тяжело жить, очень тяжело, и на всем свете нет у меня никого, кроме вас.
Не покидайте меня!
Ища платка, чтобы утереть слезы, она улыбнулась; мы молчали некоторое время, потом
я обнял ее и поцеловал, при этом оцарапал себе щеку до крови булавкой, которою была
приколота ее шапка.
И мы стали говорить так, как будто были близки друг другу уже давно-давно…

X

Дня через два она послала меня в Дубечню, и я был несказанно рад этому. Когда я шел
на вокзал и потом сидел в вагоне, то смеялся без причины, и на меня смотрели как на
пьяного. Шел снег, и был мороз по утрам, но дороги уже потемнели, и над ними, каркая,
носились грачи.
Сначала я предполагал устроить помещение для нас обоих, для меня и Маши, в
боковом флигеле, против флигеля госпожи Чепраковой, но в нем, как оказалось, издавна
жили голуби и утки, и очистить его было невозможно без того, чтобы не разрушить
множества гнезд. Пришлось волей-неволей отправляться в неуютные комнаты большого
дома с жалюзи. Мужики называли этот дом палатами; в нем было больше двадцати комнат, а
мебели только одно фортепиано да детское креслице, лежавшее на чердаке, и если бы Маша
привезла из города всю свою мебель, то и тогда все-таки нам не удалось бы устранить этого
впечатления угрюмой пустоты и холода. Я выбрал три небольшие комнаты с окнами в сад и
с раннего утра до ночи убирал их, вставляя новые стекла, оклеивая обоями, заделывая в полу
щели и дыры. Это был легкий, приятный труд. То и дело я бегал к реке взглянуть, не идет ли
лед; все мне чудилось, что прилетели скворцы. А ночью, думая о Маше, я с невыразимо
сладким чувством, с захватывающею радостью прислушивался к тому, как шумели крысы и
как над потолком гудел и стучал ветер; казалось, что на чердаке кашлял старый домовой.
Снег был глубокий; его много еще подвалило в конце марта, но он растаял быстро, как
по волшебству, вешние воды прошли буйно, так что в начале апреля уже шумели скворцы и
летали в саду желтые бабочки. Была чудесная погода. Я каждый день перед вечером ходил к
городу встречать Машу, и что это было за наслаждение ступать босыми ногами по
просыхающей, еще мягкой дороге! На полпути я садился и смотрел на город, не решаясь
подойти к нему близко. Вид его смущал меня. Я все думал: как отнесутся ко мне мои
знакомые, узнав о моей любви? Что скажет отец? Особенно же смущала меня мысль, что
жизнь моя осложнилась и что я совсем потерял способность управлять ею, и она, точно