Page 231 - Рассказы. Повести. Пьесы

горожанам, богачам, и в конце концов составляют роскошь. К тому же вы сами не раз
говорили, что каждый должен добывать себе хлеб собственными руками, между тем вы
добываете деньги, а не хлеб. Почему бы не держаться буквального смысла ваших слов?
Нужно добывать именно хлеб, то есть нужно пахать, сеять, косить, молотить или делать
что-нибудь такое, что имеет непосредственное отношение к сельскому хозяйству, например,
пасти коров, копать землю, рубить избы…
Она открыла хорошенький шкап, стоявший около ее письменного стола, и сказала:
— Все это я вам к тому говорю, что мне хочется посвятить вас в свою тайну.
Voilà! Это моя сельскохозяйственная библиотека. Тут и поле, и огород, и сад, и
скотный двор, и пасека. Я читаю с жадностью и уже изучила в теории все до капельки. Моя
мечта, моя сладкая греза: как только наступит март, уеду в нашу Дубечню. Дивно там,
изумительно! Не правда ли? В первый год я буду приглядываться к делу и привыкать, а на
другой год уже сама стану работать по-настоящему, не щадя, как говорится, живота. Отец
обещал подарить мне Дубечню, и я буду делать в ней все, что захочу.
Раскрасневшись, волнуясь до слез и смеясь, она мечтала вслух о том, как она будет
жить в Дубечне и какая это будет интересная жизнь. А я завидовал ей. Март был уже близко,
дни становились все больше и больше, и в яркие солнечные полдни капало с крыш и пахло
весной; мне самому хотелось в деревню.
И когда она сказала, что переедет жить в Дубечню, мне живо представилось, как я
останусь в городе один, и я почувствовал, что ревную ее к шкапу с книгами и к сельскому
хозяйству. Я не знал и не любил сельского хозяйства и хотел было сказать ей, что сельское
хозяйство есть рабское занятие, но вспомнил, что нечто подобное было уже не раз говорено
моим отцом, и промолчал.
Наступил Великий пост. Приехал из Петербурга инженер Виктор Иваныч, о
существовании которого я уже стал забывать. Приехал он неожиданно, не предупредив даже
телеграммой. Когда я пришел, по обыкновению, вечером, он, умытый, подстриженный,
помолодевший лет на десять, ходил по гостиной и что-то рассказывал; дочь его, стоя на
коленях, вынимала из чемоданов коробки, флаконы, книги и подавала все это лакею Павлу.
Увидав инженера, я невольно сделал шаг назад, а он протянул ко мне обе руки и сказал,
улыбаясь, показывая свои белые, крепкие, ямщицкие зубы:
— Вот и он, вот и он! Очень рад видеть вас, господин маляр! Маша все рассказала, она
тут спела вам целый панегирик. Вполне вас понимаю и одобряю! — продолжал он, беря меня
под руку. — Быть порядочным рабочим куда умнее и честнее, чем изводить казенную
бумагу и носить на лбу кокарду. Я сам работал в Бельгии, вот этими руками, потом ходил
два года машинистом…
Он был в коротком пиджаке и по-домашнему в туфлях, ходил, как подагрик, слегка
переваливаясь и потирая руки. Что-то напевая, он тихо мурлыкал и все пожимался от
удовольствия, что наконец вернулся домой и принял свой любимый душ.
— Спора нет, — говорил он мне за ужином, — спора нет, все вы милые, симпатичные
люди, но почему-то, господа, как только вы беретесь за физический труд или начинаете
спасать мужика, то все это у вас в конце концов сводится к сектантству. Разве вы не сектант?
Вот вы не пьете водки. Что же это, как не сектантство?
Чтобы доставить ему удовольствие, я выпил водки. Выпил и вина. Мы пробовали сыры,
колбасы, паштеты, пикули и всевозможные закуски, которые привез с собою инженер, и
вина, полученные в его отсутствие из-за границы. Вина были превосходны. Почему-то вина
и сигары инженер получал из-за границы беспошлинно; икру и балыки кто-то присылал ему
даром, за квартиру он не платил, так как хозяин дома поставлял на линию керосин; и вообще
на меня он и его дочь производили такое впечатление, будто все лучшее в мире было к их
услугам и получалось ими совершенно даром.
Я продолжал бывать у них, но уже не так охотно. Инженер стеснял меня, и в его
присутствии я чувствовал себя связанным. Я не выносил его ясных, невинных глаз,
рассуждения его томили меня, были мне противны; томило и воспоминание о том, что еще